Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки

В огромном освещенном Андреевском зале заседает Интернационал. Стучат пишущие машинки, поспешно записывают стенографистки, сверкают позолоченные мраморные колонны, свет отражается в бледно-голубом, выгоревшем до зеленоватого оттенка муаре и в золотых лентах командорских цепей ордена святого Андрея с изображением распятого Христа. Сверкают короны роскошных подсвечников. А над всем этим коловращением людей, над красными столами и над балдахином председателя, высоко, над окованной золотом дверью, висит маленький портрет Карла Маркса в золотой рамке.

Интернационал заседает, как Ватиканский собор, и вот уже сорок лет обсуждает все одну и ту же тему^[304]. Земля, одно из самых тяжелых небесных тел, окутанное туманностями, вращается медленно — один оборот в двадцать четыре часа. Неспешно совершает свой оборот тяжелая, затянутая облаками планета — сквозь туман проступают пятнами вспаханные поля, выкорчеванные леса и паутиной — едва заметные прерывистые нитевидные следы цивилизации. Буро-зеленые континенты, синие океаны, линии пароходных маршрутов, черточки каналов и насыпи железных дорог. Прогресс. Вдоль всех этих линий и черточек ощущается какое-то движение, возня, оставляющая за собой красные следы крови. А тем временем здесь, с возвышения в Андреевском зале Кремля, люди говорят в темноту, и слова их, срываясь с антенн, волнами расходятся по всему затуманенному земному шару, подобно сигналам маяка.

Столетний седой китаец сидит, точно ворон на ветке, пережевывая какой-то сладкий корешок или жвачку, глядя на мир своими мудрыми глазами черепахи. Сидит старик, нахохлившись, жует и прислушивается к кремлевским сигналам, а черные глаза его поблескивают от внутреннего огня. Говорят о Шанхае, о Китае, о мясе китайцев, которое оптом и в розницу терзают европейские мясники. Люди из Азербайджана и Бухары говорят что-то о «Бритиш Эмпайр» и о пулеметах, а с противоположной стороны рифы им машут руками в знак глубокой солидарности. Какой-то юноша из Мексики рассуждает о нефти и о Соединенных Штатах Америки. Чахоточный, неумело подстриженный финн с плохо сделанной вставной челюстью по-лютерански монотонно что-то декламирует о восьмичасовом рабочем дне, об Амстердаме и о поденной оплате. У него всегда под мышкой тщательно переплетенная книга — что-то вроде букваря политграмоты. Жестикулирует и что-то темпераментно выкрикивает итальянец. Бледная, истощенная женщина, прислонившись к окованной золотом мраморной колонне, мечтательно смотрит в пространство. Звуки речей ораторов, слетая с антенны, сливаются в однообразный шум, точно в микрофоне шуршат неизвестные насекомые или ветер гудит в телеграфных проводах. Выступает кто-то из Индии, ему вторят Борнео или Скопле, причем все голоса изливают друг другу свои жалобы. Это землекопы и рабочие с каменоломен, ресницы у них склеены пылью, их поры забиты цементом, их плоть опалена раскаленным железом. Говорят люди, на чьих плечах покоится тяжкий, окутанный туманом земной шар. Они договариваются, как бы с помощью некоего архимедова рычага сбросить эту тяжесть со своих плеч, освободиться, зажить по-человечески. Скепсис, темнота и инерция, свойственная рутинному мышлению, не дают им скинуть с плеч земной шар. Ведь сила тяготения — неуклонный закон и принцип, на котором строится жизнь. Но дух Ленина, этого грандиознейшего гипнотизера истории, витает над порталом зала. Все люди с трибуны начинают и заканчивают свои речи и тезисы цитатами из Ленина.

Вещают апостолы ленинизма, а малайцы, индокитайцы и японцы из Университета народов Востока в глубине зала внимают им. Сидят в зале и молодые венгры, и хорватские парни, и албанцы рядом с немцами и поляками. Один из ораторов своим нудным голосом и манерой строить фразы удивительно напоминает священника. Под его речь две русские гимназистки решают примеры, листая логарифмические таблицы. Синус и косинус. Точь-в-точь так же, как мы списывали друг у друга задания во время гимназической мессы…

НА ДАЛЕКОМ СЕВЕРЕ