Поездом к океану (СИ)

Та ночь должна бы была сломить ее до конца. Насовсем.

Но не сломила, лишь примирив с тем, что ей только и остается что идти вперед и слушаться этих людей. Она никогда в жизни не была зависимей, чем в те дни. Что вообще она знала о зависимости прежде?

Они продирались сквозь джунгли все дальше и дальше в горы. И она потерялась среди восходов и закатов, совершенно не ориентируясь в том, сколько времени прошло. Иногда солдаты вспоминали, что ее тоже надо кормить. И с каждым уплывающим в прошлое часом она все сильнее напоминала самой себе собаку на поводке. Если завтра ей отдадут команду «к ноге!», она рванет к ноге.

Но это не потому что ее сломили. Это потому что ей очень нужно было выжить.

Человеку нужна идея. Ее нынешней идеей было выживание.

Для чего-то сверх того не хватало моральных сил.

После случая в пагоде ее уже больше не трогали. Иногда ей даже казалось, что они привыкают к ней и правда как к домашней зверушке. Но все это обманчиво — если бы в пути она позволила себе пораниться или заболеть, ее попросту бросили бы в джунглях в одиночестве. И такой смерти Аньес боялась больше, чем если бы ей пустили пулю в лоб. Но вряд ли в этих обозленных мужчинах довольно милосердия, чтобы тратить на нее патроны, если она окажется при смерти.

А значит, ни жаловаться, ни болеть нельзя.

Иногда их отряд останавливался в маленьких деревнях, куда вряд ли могли добраться французы — здесь и дорог-то не было. Тогда становилось чуточку более сытно. Всем необходимым их обеспечивали крестьяне, что-то перепадало и Аньес. Самым большим счастьем тех дней стала чистая одежда. Принесла какая-то хмурая молчаливая женщина, возраста которой определить не представлялось возможным. Слишком детскими были черты лица, но слишком грубыми руки.

После этого Аньес даже разрешили постирать собственные вещи. Куда с ее рук делись веревки, она уже и не помнила. Возможно, когда заросли становились все менее проходимыми, а подъем все круче, чтобы она могла карабкаться вверх без риска сломать себе шею, ее и развязали. Все время слилось в сплошной поток. Все события стали одним событием. Это не благословенная чернота в парижском застенке. Но и за это она была благодарна.

В ту ночь впервые ей позволили спать в чьем-то доме, а не под открытым небом. И лишь под утро на нее снизошло озарение, с чего вдруг такие поблажки. Человека они из собачонки не сделали, но она хотя бы выглядела уже не так жалко.

Аньес еще спала, когда он вошел в комнату. Он и командир отряда, взявшего ее в плен. Тот самый, что говорил по-французски. Его солдаты слушались, стало быть, он и главный для нее.

Она проснулась от того, что смотрели. Вздрогнула во сне, как это случалось в бытность ребенком, если в спальню заходила мать, чтобы проверить лоб во время болезни. И очнулась до прикосновения. Впрочем, мужчины даже не собирались ее трогать. Аньес лежала на полу, на циновке, а когда дремота сошла, так резко и болезненно, тихо вскрикнула и метнулась в угол, ничего не разбирая в темноте, разрезаемую светом фонаря, который вошедшие принесли с собой.

— Тихо, де Брольи, тихо! — услышала она знакомый голос, и по телу прошла короткая судорога от понимания, что перед ней кто-то «свой».

Она ни черта не видела, слепило глаза. Но, как прикованная, смотрела прямо перед собой.

— Ван Тай, дайте свет, чтоб вас!..

В комнате стало ярче. Вьетнамец зажег лампу. Аньес поморщилась и хрипло выдохнула. Перед ней был человек, лица которого она сейчас не узнавала. К горлу подкатила позабытая за эти дни тошнота, но сейчас еще можно было ей сопротивляться. Она не сгибала ее пополам. Незнакомец был европейцем, невысоким, даже немного невзрачным, русоволосым и щуплым. Если бы она встретила его где-нибудь на улице Парижа, не заметила бы. Но вот голос… голос Аньес знала точно. И сейчас он звучал почти разъяренно.

— Черт бы вас подрал, что вы с ней сделали!

— Несколько дней в джунглях и кого посильнее согнут, — услышала она Ван Тая. — А мы шли почти две недели. И она — женщина. У нас мужчины дохнут.

— Твою мать… Аньес! Вы узнаете меня?

— Разумеется узнаю, не стоит так ругаться, — впервые за долгое время издала она нормальные человеческие звуки, и сама удивилась тому, что, оказывается, не разучилась говорить. Еще больше она удивилась, что и правда понимала, кто перед ней. Это и озвучила немного более неуверенно, чем ей самой бы хотелось: — «Руру Ксавье», тринадцать пиастров до форта.

Злое и озадаченное выражение на его лице сменилось некоторым облегчением. Кажется, он даже просиял, если так можно было сказать лишь об одних внезапно сверкнувших глазах. Губы при этом не дрогнули, но поменялась интонация. Будто бы он протолкнул ком, мешавший ему дышать, и выпустил воздух из легких.

— А у вас пятьдесят пять и надо искать чертову сдачу! Ван Тай, — ее «таксист», теперь в этом сомнения не было, обернулся к вьетнамцу, — оставьте нас.

— Я думаю, Ксавье, надо бы, чтоб вы хорошенько ее допросили, — проворчал тот. — Как она там оказалась и почему…