Поездом к океану (СИ)

Она все шла. Они все ехали. И время все ускорялось. До бесконечности. До боли в груди. Ненастоящей, какой не бывает, какую испытывать ему не доводилось, но какая, он знал это точно, должна случиться только в самом конце, когда переходишь из жизни в смерть.

Он ясно видел, как она поправляет сумку на плече. И еще более ясно — как на мгновение замирает, кажется, впервые услышав шум за спиной. Этой секунды достаточно, чтобы даже земля ускорила свое вращение, и они вдруг оказались так близко, что острые позвонки под ее сорочкой можно было пересчитать. Юбер тянул руки, чтобы отшвырнуть эту глупую женщину из Ханоя в поле, в кусты, в пыль, где она сидела одна и раскачивалась, моля о помощи. Он никогда бы не сделал этого, если бы не знал, что сейчас все повторится в точности, как в самом страшном из его кошмаров.

И все повторяется.

Она оборачивается, и он пытается в раскаленном вибрирующем синеватом потоке воздуха разглядеть ее профиль. Профиль колеблется. И в ту минуту он еще надеется, что что-то можно изменить.

А потом минута истекает, и она рвется одним рывком, будто у нее выросли крылья, прямо вперед. Под колеса второй машины. Под колеса машины, в которой нежданно меняется реальность, и теперь уже он сам за рулем, не успевающий ударить по тормозам точно так же, как до этого не мог кричать.

Гулкий удар заставляет его всем телом вздрогнуть. И последнее, что он успевает увидеть перед пробуждением — это изумленное лицо Аньес, распластанной на капоте и глядящей прямо в его глаза. Вот она, его конечная точка. Вот он — конечная точка для нее.

После этого Юбер проваливается в черноту и просыпается собой. В одиночестве и тишине.

Хватает ртом свежий, почти холодный воздух и смиряется с тем, что это снова был кошмар. Полтора года одно и то же. Полтора года Аньес топчет землю, чтобы он стал ее концом. И ему все казалось, что она, эта путница, так бесконечно устала, что куда там его усталости против ее? Это не он бросается на машины, лишь бы все оборвать, а она. Она!

Ей жизнь хребет перебила, а она ничего не получила взамен.

Юбер медленно приподнялся на подушках и отер лицо ладонью. Ладонь ледяная, а на лбу выступил пот. Мокрая и поясница. Тишину нарушал лишь ход стрелок больших настенных часов, что висели в гостиной, и слышно их было только потому, что в такой час совсем ничего не способно звучать. Все мертво.

И он…Едва ли жив. Без нее все давно уже имеет безнадежный привкус слов «едва ли». Сладость и соль.

Лионец поднялся с постели, все яснее ощущая пробуждающуюся привычную боль в ноге — без нее ведь тоже куда? Он сросся с нею.

Окно приоткрыто. В него и задувает. Дождя нет, ветра тоже, только застывший во времени легкий, как дыхание столицы, морозец посреди вступающей в свои права весны. Завтрашний день обещает быть хорошим. Может быть, даже спокойным. Но если в нем снова не найдется места Аньес, то он станет очередным потерянным днем.

Юбер негромко выругался сквозь зубы и захлопнул окно, будто бы это оно во всем виновато: и в его кошмарах, и в его нелепой и ненужной любви.

* * *

Сначала Аньес думала, что показалось. После поняла — нет, в самом деле. Это не продолжение сна и ничего похожего на привычные звуки улицы. Разве только кто-то решил развлечься в такую рань прямо под ее окнами. Но и для развлечений слишком странно. Должно быть, так же недоумевали и другие жильцы дома, у кого спальни выходили на дорогу, и кто так же, как и она, проснулись под музыку в это занимающееся юным солнцем утро.

Гармоника.

Откуда-то с дороги доносились звуки блюзовой гармоники и мелодии, которой Аньес не знала, неспешной, спокойной, несколько неумелой, любительской, но слишком светлой для всего, что она носила в себе, и всего, что сумела бы рассказать хоть когда-нибудь.

И это было необычно. Удивительно и необычно настолько, что она улыбнулась. Плач просыпающегося вместе с рассветом Робера вместо будильника был привычен. Губная гармошка — нет. Это почти как поющие змеи в небе посреди войны, только ее война теперь тихая и, как сказал Юбер накануне, — с собой.

Она сглотнула. Воспоминания никогда не приходят при пробуждении сразу. Сонная нега дает передышку, прежде чем снова позволить реальному миру ворваться в мысли. Несколько минут неведения — но как же они хороши, когда за окном кто-то в семь утра играет для нее музыку. Эта музыка и сгладила возвращение памяти. И еще негромкое ворчание Робера в колыбельке, что стояла у ее кровати. Аньес протянула руку, коснувшись бортика, и наконец встала, потому что все равно пора. И сына тоже пора кормить. Ночи были у них на двоих, тогда как дней не оставалось совсем. Она протянула руку, попробовав пеленку под ребенком, и там, как ни странно, оказалось сухо. Робер обыкновенно мочился под утро, а потом оглашал весь дом криком, и не поймешь так просто — победным или возмущенным, это лишь Аньес знала, что в действительности — исключительно призывающим к порядку, что вполне справедливо.