Поездом к океану (СИ)

— Некогда было, — пожал Юбер плечами и за этим жестом вдруг снова проскользнуло необъяснимое смущение. — И ты не представляешь себе, насколько я этим испорчен.

Она негромко рассмеялась, а после отважилась и взяла его за руку. Руки у него оказались ледяные, чуть влажные, кто еще из них замерз-то? Ей было тепло. Возле него ей было тепло даже с голыми ногами в армейских ботинках.

— Пойдем, — прошептала она. — Пойдем, я погляжу, что у нас есть на кухне. А ты можешь сыграть Роберу? Хорошо? Его придется чем-то занять. По утрам он привык быть со мной, покуда я не уйду.

Юбер кивал в ответ, глядя на их ладони, сейчас сцепившиеся узлом, и спешным шагом шел за ней, пока она взбегала на крыльцо, мчалась мимо консьержа, провожавшего их изумленными глазами, а потом поднималась по лестнице на свой этаж. Он видел ее затылок, растрепанные волосы, разметавшиеся по плечам, и несколько коклюшек на висках, которых Аньес не сняла. И от такого интимного ее вида, который дозволено видеть лишь самым близким, у него перехватывало дыхание, а в горле колотилось все невысказанное за столько времени.

Потом они оказались в ее квартире, где, кажется, все замерло и не издавало никакого шума. Мадам Прево, накануне мучившаяся от сердечных болей, сейчас еще спала. Шарлеза же вчера вечерним поездом уехала проведать старшего брата в Бигуден. И так вышло, что сегодня завтрак был на совести Аньес.

И она старалась. Старалась, лишь на мгновение замешкавшись, когда принесла на кухню Робера, которого тоже пора кормить. Сейчас их было двое, мужчин, нуждавшихся в завтраке. А она так глупо, совсем непохоже на себя, боялась потерять сознание от совершенного, без любых оговорок, счастья. Сын на руках Юбера освоился быстро и пытался снять булавку с его галстука. Анри некоторое время внимательно разглядывал мальчугана, а потом вдруг сказал, что у него совершенно уникальные уши. Других таких нет на свете. И с этим высказыванием Аньес вынуждена была согласиться. Других таких нет.

Потом она сервировала стол, варила кофе, а Лионец играл и ей, и Роберу на гармонике, и когда в приоткрытой двери мелькнуло изумленное лицо мадам Прево, но тут же исчезло, ей захотелось смеяться, и она с трудом сдерживала этот смех, вдруг подумав, как все могло бы быть, если бы она стала кем-то другим, не собой.

Или только сейчас, в эту счастливую минуту, она — это она?

Когда человек обретает себя, он должен быть счастлив. Несчастны те, кто изображают других.

На завтрак были свежий хлеб, масло, джем и яйца-пашот — Аньес готовить умела все самое простое, но те у нее на удивление получались. Молоко для сына и печенье, которое она снова растолкла, потому что Робер желал только так, отказываясь есть по-человечески. «Он еще очень маленький», — улыбаясь, говорила ей иногда Женевьева.

И теперь Юбер удивленно повторил то же самое, слово в слово. «Он еще очень маленький» — будто ожидал увидеть взрослого мальчишку, а на руки ему усадили младенца.

Он еще очень маленький и у него совершенно уникальные уши. И еще он их сын. Лишь последнее — как сказать? Где найти те самые причины, оправдания, извинения, которым Лионец поверит, за которые он простит? Разве на свете есть такие?

Потом она ушла одеваться и причесываться. Спешно провела ладонями по волосам, наткнулась на коклюшки, негромко и испуганно охнула, глянув на забавлявшегося Анри, и исчезла в другой комнате. Иногда он слышал ее отрывистое «мама, который час» и «мама, я могу приехать поздно, не ждите». И забавлялся еще больше.

А потом мальчик негромко проворковал ему: «Чу! Чу! Чу!» — и схватился за погон на мундире. Как он так легко понял, что «чу» на птичьем языке означает «хочу», Юберу и самому было не ясно, но вся эта возня заставляла испытывать что-то щемящее в груди, отчего он даже не пытался укрыться. Чувствовать всегда лучше, чем жить с камнем вместо сердца.

Позднее Аньес показалась на кухне уже полностью одетая и вместе с матерью. Мадам Прево была смущена, хотя, казалось, ее смутить непросто. Она забрала Робера и ретировалась в другую комнату. А Анри и Аньес остались одни, неловко глядя друг на друга, будто бы были школярами. Хороши школяры! У него изранено все тело, а у нее вся душа, но если захотеть, можно сказать и наоборот — ничего не изменится.

Он вез ее в Иври-сюр-Сен, по пути она покупала газету, ежедневную «Юманите», которую, оказывается, все еще читала, и они говорили о чем-то, что там писали в то мартовское утро. Заголовки были о войне. Аньес мечтала о мире. А когда они прощались у форта, он вдруг сказал ей:

— Может быть, мне попросить в гараже, чтобы не отдавали тебе машину? Пусть найдут в ней какую-нибудь поломку и продержат у себя хотя бы еще день?

— Зачем же, господи? — удивилась Аньес, вскинув свои красивые тонкие брови, и он невольно залюбовался ею. Опять, как обычно.

— Ты куда покладистей без нее.