Поездом к океану

- Чи Аньес кушать, - старательно произнося каждый звук, с просящими подрагивающими интонациями прошептала вьетнамка. И это были первые слова на родном языке, которые Аньес услышала от этой женщины. До сегодняшнего дня она ни единого разу не выдала своего знания французского. Де Брольи не стала спрашивать почему. Она вообще не хотела ничего знать, кроме единственного.

- Они обидели тебя? Испугали? – хрипло выдохнула она, вцепившись в руку молодой женщины. Та отдернула ее и метнулась в сторону, словно бы испугавшись. А потом, вскинув полубезумный взгляд на Аньес, такую же полубезумную, отрицательно замотала головой.

- Только спрашивать, - прошептала она. – Не обижать. Они спрашивать мой сестра.

- В твоей семье все живы?

- Да, чи Аньес, да… мой Лам уходить. Ты кушать. Ку-шать, - последнее слово она проговорила по слогам, дважды кивнув и придвинув тарелку с супом еще ближе.

- Спасибо, - поблагодарила Аньес, совсем не представляя, как ей есть с ее швом, но все же взялась за ложку. Вьетнамочка, убедившись, что она и правда собирается обедать, быстрой мышкой выскочила из комнаты. И снова настала тишина.

Однако поесть Аньес ожидаемо не смогла. Стоило двинуть челюстью, даже не боль пронзила – а противное чувство, будто бы шов вот-вот разойдется. И это оказалось невозможно преодолеть и заставить себя. Кое-как выхлебав хотя бы жидкость, чтобы чем-нибудь себя занять и ни о чем не думать, она снова улеглась на циновку и прикрыла глаза.

Как в горячке, ей-богу.

Кольвен умер. Надо же.

Кольвен умер, а они с Юбером, за дела земные заслужившие преисподнюю и едва ли стоившие спасения, здесь, сейчас есть.

Стоило вспомнить об Анри, и это тоже вспыхнуло в голове, болезненно и кроваво. Она подскочила на ноги и подошла к окну, за которым все продолжала звучать французская речь. Какая же, право, глупость, что песни о мире и летящие змеи не могут быть изуродованы или уничтожены. Ничего настоящего, ничего вечного.

Ничего, что стоило бы того, чтобы остаться.

Сейчас на ее глазах под руки в один из домов вели женщину. Она не упиралась, молчала. Все проходило как-то так деловито и спокойно, будто бы каждый знал, что ему делать и что будет после. Каждый, кроме Аньес, застывшей на распутье.  У нее роли не было. Ее удалили со сцены в закулисье, а основные события происходили вон там, за той простой деревянной дверью, под крышей из красной черепицы. Там Анри. Теперь он исполняет главную партию. Так близко от нее. Так близко, что ближе некуда. И все ее существо рвалось к нему. И она знала, что ему незачем тут было оказываться, если бы все в нем не рвалось к ней. И все же Анри там, а она – здесь. И, наверное, это правильно. Так всегда будет.

Когда женщину уже подводили к двери, из нее вышел подросток-вьетнамец, и Аньес впилась жадными глазами во всю его щуплую, как у большинства местных, фигуру. Подросток шел своими собственными ногами и совсем не походило на то, чтобы ему сделали что-то плохое. Лицо чистое, даже не заплаканное. И, кажется, никто не собирался его арестовывать. Порасспрашивали, да и выпустили, тем и удивительно. О том, как выглядели допросы в Ханое, Аньес знала очень хорошо, кое-что и сама видела, а еще она была наслышана, как французы проводят карательные операции среди местного населения, в деревнях, где укрывают вьетнамских повстанцев. Довольно подозрения, чтобы от деревни ничего не осталось. Этого она и боялась, и потому с некоторым облегчением выдыхала, когда видела обратное своим ожиданиям. Черт его знает, что происходит за той дверью, но не похоже, чтобы Юбер причинял им осознанный вред. Во всяком случае, не теперь.

Долго стоять на ногах ей было тяжело, в голове все еще шумело и кружилось, и она снова переместилась на свою циновку. За эти недели она так привыкла спать без удобств, на полу, лишь подкладывая под голову маленькую подушку, наполненную ароматными травами, которую ей принес откуда-то в первый же вечер Ксавье, что почти уже не помнила, как это – снова оказаться в кровати.

Наверное, она снова заснула, на этот раз довольно крепко, потому что звуки исчезли совсем. И исчез свет. Осталась только темнота, которая всегда обязательно наступает. Может быть, это просто солнце село, а возможно, это она сама – померкла, погасла, исчезла. Но тем лучше. Этак можно ни о чем не думать и просто спать.

И Аньес спала. Лежа на боку, подсунув одну руку под подушку и подогнув ноги. Как в детстве. Ровно до тех пор, пока не почувствовала, как к ее спине прижалось крепкое, тугое тело, которое теперь от нее отделяли два слоя одежды, а горячая мужская рука обхватила плечи.

И заскользила.

Вниз.

Вниз.

Вниз. К локтю, к груди, к животу. Аньес зажмурилась еще сильнее, так сильно, что перед глазами разливались и забивали друг друга цветные пятна. И губы его касались ее затылка, щекотали, вызывали теплую волну, рвущуюся им навстречу. Волна – это океан. Океан – это слезы. Говорят, беременные женщины становятся более чувствительными. И не только к прикосновениям. Он нашел бы ее где угодно. Даже там, где не остается ничего живого.