Поездом к океану

Нашел бы, чтобы лечь рядом и повторить своим телом контуры ее, чтобы совпасть до миллиметра. По таким мужчинам не плачут. Без них нельзя жить.

Потом его губы шевельнулись, прямо у ее кожи сзади, на шее, у позвонков. И в этом шевелении она различила собственное имя. «Аньес, - шептал он, - моя Аньес».

Оба они знали, что она – его, да только как это произошло, не ведали. Она вздрогнула вся, полностью, в его руках и перевернулась на другой бок, лицом к нему, чтобы обхватить его плечи, но глаз по-прежнему не раскрывала. Чувствовала, но не видела. Боялась реальности, но оторваться не могла, не сегодня, не в эту минуту.

 - Я не знала, что именно ты, Господи Боже, я не знала, что именно ты, - уткнувшись лицом в его плечо, не ощущая боли тихонько пульсирующей раны и совсем ни о чем не думая, выдавила она. Сил сдерживаться не было. Если бы это был не Юбер, а кто-то другой, она бы нашла их. Снова. Как всегда. Но это он, и рядом с ним – ей ничего не оставалось, кроме себя самой.

- С головой у тебя всегда была беда, - ответил он, и ей показалось, что его плечи подрагивают.

Она кивнула и напряженным голосом, который никак не могла успокоить, спросила:

- Солдаты в отряде… они всё поймут… где ты ночуешь… да?

- Плевать… Я не мог больше один.

- А в КСВС уже знают? Знают про меня?

- Понятия не имею, я больше не там. В Ханое – знают, я сообщил. Но тебя не тронут, не бойся. Потом поглядим.

- Я не боюсь.

Это ее «не боюсь» - как окончательная жирная линия, итог всего ее путешествия, обернувшегося полным провалом. Потому что она боялась лишь одной-единственной вещи, но так сильно, что забывала себя. Она боялась – потерять этого человека, только что обретенного. Она боялась и знала, что больше уже ничего никогда не будет хорошего.

- Ты смог бы простить меня за все, что я сделала и наверняка еще сделаю? – едва слышно прошептала она.

- Я перевернул бы камень за камнем каждую деревню, но нашел, понимаешь?

- Да… - она негромко хохотнула и прижалась к нему еще крепче, ее живот плотно упирался в его, и это он тоже чувствовал. Никто и никогда не мог оказаться ближе, чем они сейчас друг к другу, соединенные тем, кто зрел в ней. Она раскрыла глаза и едва не задохнулась, осознав эту мысль. А потом прошептала, вконец растерявшись, но все же почти с кокетством: - Только вряд ли это все повод, чтобы ты ночевал со мной на виду у них.

- Это сейчас имеет значение?

- Нет, но будет иметь завтра.

- Вот завтра и разберемся. Мы все обговорим утром. Спи. Я двое суток не спал. Пожалуйста.

И Аньес послушно смежила веки. Снова. Так можно притвориться, что впереди у них много еще чего будет. Притворяться – сегодня легко, а завтра она уже не сможет. Но позволить себе роскошь быть с ним хоть в эти часы до света она имела право осмелиться. Вся, полностью. Без остатка. С одной-единственной мыслью, бьющейся в голове: сумеет ли она теперь отделить его от себя, когда они связаны до тех пор, пока у них есть сын.

Потому что существует Ксавье. Потому что Ксавье ищет, как подобраться к верхушке. Потому что Аньес – лишь средство. А ее ребенок – ключ от нужной двери. Даже беременная и уволенная из вооруженных сил – она может быть полезна. И дело не в том, что шансов отказаться от сотрудничества нет, но в том, что Аньес слишком хорошо знала себя. Если она должна предать любимого человека ради торжества справедливости, то она сделает это – осознанно и без лишних сожалений, прекрасно отдавая себе отчет, какие последствия это повлечет за собой.

Но в эту ночь Аньес выбирала Юбера. И в эту ночь думала лишь о том, как не сделать предателем еще и его.

* * *

Когда она проснулась, то на циновке лежала одна. Ровно так, как заснула, будто бы все ночное было лишь мороком, который обречен развеяться при наступлении утра. И несмотря на ранний час, становилось достаточно душно, чтобы сон слетел окончательно. Действие порошка, очевидно, закончилось. И Аньес теперь очень хорошо ощущала пульсирующую боль в подбородке, а от него – по всей голове.

Наверное, все же сильно приложилась. Куда сильнее, чем показалось вначале.

Еще ей необъяснимым образом хотелось есть, как в такое время обычно не хотелось. И только потом она поняла: накануне почти ничего не сумела проглотить. Не смогла. Теперь организм требует свое, и даже если у нее разлезется все лицо от движения, она и тогда будет жевать, чем бы ее ни кормили. Все ее существование с некоторых пор превратилось в одни сплошные попытки выжить, и до последних пор это удавалось. Но еще ни единого разу голод не был столь мучителен.