Поездом к океану

Ей нравилось занимать ванную, проявляя фотографии, пока Шарлеза запекает картофель с телятиной на ужин, или возиться с «Пасторалью» Жиля Кольвена, ночами отстукивая отредактированный текст на печатной машинке, когда Женевьева варит ей очередную чашку кофе, лишь бы немного порадовать ее и дать передышку. Ей нравилось, что частенько все вешалки в доме занимали мокрые пеленки, развешенные на кухне у плиты или в комнате возле обогревателя – сдавать их в прачечную они не успевали, и Шарлеза то и дело возилась со стиркой, а Аньес каждый раз собиралась раздобыть настоящую сушилку, и каждый раз деньги уходили на что-нибудь другое. Ей нравилось ездить в Отель де Бриенн по первому звонку Риво и нравилось, что там, на другом уровне подчинения на нее теперь смотрят иначе, чем сумасшедшую женщину в форме, угодившую во вьетнамский плен и чудесным образом вернувшуюся оттуда глубоко беременной. Ей нравилось в свободные дни выбираться из дому с коляской и бродить улицами, разглядывая, будто впервые видит, Париж. Ее мальчик родился в свой срок в конце зимы и теперь проявлял неугомонный, непоседливый характер бесконечными проказами. «Он всего лишь любопытен», - улыбаясь, говорила выбившаяся из сил мадам Прево, когда Робер попадал в очередной переплет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Аньес нравилось очень многое. Даже то, что можно рыдать ночами в подушку, тогда как раньше – не получалось выдавить из себя и капли даже в самые страшные дни. Об этой ее маленькой тайне знала одна Шарлеза, менявшая однажды поутру ее постельное белье. Тогда она выбросила подушку сушиться на балкон и с тех пор регулярно проделывала этот трюк, чтобы не тревожить свою старшую хозяйку. «После воздуха крепче сон!» - совершенно серьезно заявила она однажды.

Так они и жили – три женщины разных возрастов и один мужчина всего лишь года отроду. И Аньес отдавала себе отчет в том, что этой жизнью, каждым ее мгновением она обязана человеку, который сегодня получал военный крест из рук Министра национальной обороны в присутствии Президента Республики. Который день ото дня креп, поднимался все выше, теперь уже куда выше ее. И который ее любил.

А ей все сложнее становилось помнить, почему они все же не вместе.

* * *

- И что ты скажешь? – Аньес нетерпеливо постукивала носком домашних туфелек по полу. Туфельки были чудо как хороши. С лиловые, с розовой опушкой, подчеркивали линию ее тоненьких щиколоток. После Индокитая она носила только очень красивые вещи, не позволяя себе более ничего такого, что скрывало бы ее внешность, которая, невзирая на отнюдь не юный возраст, теперь расцвела, вопреки тому, что столь многое внутри нее отмерло. Фигура ее поплыла лишь самую малость после родов, но в очень удачных местах. Чуть пышнее стали грудь и бедра. Талия же очень скоро вернулась к своему обычному объему. Ее тело, женственное и мягкое, будто бы создано было для материнства, но сама она призвания быть матерью в себе не ощущала, наблюдая за собой и за сыном будто со стороны и удивляясь тому, откуда в ней столько понимания, что и как надо делать. Мальчика она любила и готова была совершить ради него все что угодно. Но это не значило, что ее не изумляло то, что у нее в принципе есть ребенок. Нет, не желанный с первой минуты. И все же навсегда изменивший мир вокруг. Собственно, и она сама меняла мир, приведя в него нового человека. Для него, этого человека, стоило расстараться.

Теперь завтракали они оба. Аньес неторопливо потягивала свой крепкий кофе, маленький Робер – перетертое в молоке бисквитное печенье, любимое лакомство, от которого неизвестно было как переходить к нормальной человеческой еде. Шарлеза убежала в бакалейный магазин, а Женевьева занимала кресло Марселя, кстати, совершенно без спросу определив его своим, и читала рукопись, каждую неделю по четвергам подсовываемую ей дочерью.

Сейчас она положила отпечатанный текст себе на колени и долгим взглядом смотрела на Аньес. Обе выглядели сосредоточенно и мрачно. Мадам Прево – потому что ей слишком тяжело давалось осознание того, что все написанное в этой проклятой «Кровавой пасторали» ее совсем уже взрослый ребенок видел своими глазами, пережил и принес сюда, в мирное время. Аньес – потому что только на такой диалог в отношении всего случившегося полтора года назад она и была согласна – иначе никак. Они давно уже мучили друг друга этими строками, написанными когда-то Кольвеном, которые Аньес все пыталась привести в порядок и завершить, потому что есть вещи, которые нельзя оставлять вот так, без последней точки. С того дня, как мать, не понимая, что это за бумаги, сама в них случайно влезла и уже не смогла остановиться, поскольку дочь никогда не заговаривала с ней о плене, кроме самой первой ночи в брестской гостинице.

- Я думаю, что... – Женевьева на мгновение зажмурилась, потом раскрыла глаза и очень открыто, почти до безоружности, беззащитности посмотрела на дочь, - я думаю, очень хорошо.  Но эти рваные предложения, короткие, незавершенные...