Поездом к океану

Сейчас в комнате было пусто и тихо. Уезжая навсегда, она вывезла отсюда всю жизнь, и с тех пор здесь никто не останавливался на ночь. Ему иногда казалось, что иначе стены и мебель забыли бы запах ее духов.

Юбер нашел свежее белье в комоде. Вместе они постелили постель. Он хотел сперва сам, но она не позволила. Ей нужно было делать хоть что-нибудь, лишь бы только не замирать на месте, проваливаясь в бесприютную черноту.

- Так странно, - сказала Аньес с наслаждением прижимая к лицу ткань простыни. – Пахнет лавандой.  Ты помнишь, Марта в реннской квартире раскладывала пучки? И у меня всегда...

- Помню.

Она снова не спросила, кто раскладывает сушеную лаванду здесь. Какая разница? Ей уже не видать, как цветет вокруг дома золотистый крестовник. Но лавандовые букетики тоже хранят дух того времени, когда все было еще возможно, и кажется даже, что так в этом доме будет всегда. Она и узнавала, и не узнавала его одновременно. Это казалось ей странным, но почему-то очень правильным, как если бы спустя многие годы она встретила мужчину, которого прежде безумно любила, и теперь он представлялся бы ей совсем иным, чем прежде.

Потом Юбер двинулся к двери, и она подумала, что он уходит. Ею овладел страх, совершенно животный страх – остаться без него. Она вскрикнула и бросилась следом, судорожно вцепившись в его рукав, а он всего лишь прикрыл комнату от сквозняка. Аньес осталась стоять рядом, и ее глаза лихорадочно шарили по его лицу, отыскивая на нем следы снисходительности или презрения. Но ничего подобного не нашла. Он будто бы по-ни-мал. И никак не комментировал. Позволил ей оставить все так, как было.

Но так, как было, и она уже не могла. Не в этом доме и не в этой постели.

- Я действительно тебя люблю, - прошептала Аньес горько, словно в ее чувстве нет ничего светлого, а все, что есть, причиняет боль. Она тряхнула головой и, не отрываясь от Анри, выдавила: – Почти невыносимо... люблю.

- Любишь? – подался он к ней, пригвождая к месту одним взглядом, как бабочку булавкой. Только ее крылышки больше не пытались трепыхаться. Нет, она сама держала его за руку и продолжала шептать, будто ей страшно сказать громко и вслух, как если бы звук и слова отрицали сокровенность ее признаний:

- Люблю. Я люблю тебя, Анри. Я не знаю, как я буду без тебя.

- И не отпустишь?

- Не отпущу.

- И будешь со мной?

- Буду. Всегда буду. Всегда буду любить.

Этого оказалось достаточно. Для них и для этой ночи.

Они раздевали друг друга без суеты, присущей первым касаниям, потому что их первые касания остались далеко в прошлом, и сегодня, сейчас они вдруг оказались не любовниками, но мужем и женой. Это все же свершилось, и по-другому было теперь нельзя. Они смывали друг с друга дорожную пыль в ванной, а после, чистыми, укладывались в чистую же постель, которая пахла, как пахло белье в реннской квартире, они глядели друг другу в глаза, темнеющие от страсти и вспыхивающие огнями посреди ночи, как сигналы подают маяки. Его – всегда были черны, храня на дне своем пламя. Но он никогда не знал, что светлые-светлые голубоватые пятнышки в серых радужках Аньес могут становиться такими глубокими и такими непроглядными под его взглядом и под его телом. Грудью к груди, сплетаясь руками и ногами, сливаясь в единый организм, как не было до и как никогда не будет после.

Они завершали начатое, чему не дали свершиться вовремя. Она позволяла ему дотрагиваться до самого сокровенного. Она все ему позволяла теперь, не оставляя на себе покровов. И знала, что никогда и ни перед кем не была столь открыта, как перед ним в эту ночь. Последнюю броню сорвала, едва ли подозревая, что и его лишила тем самым оставшихся хоть немного слоев похожей на чешую задубевшей кожи, которую он наращивал так долго вдали от нее.

И что бы ни было, друг с другом иначе они уже и не смогут.

Им можно теперь только так.

После такого любой компромисс – лицемерие, а все, что вполовину, – обман.

Когда Юбер все-таки засыпал, в комнате было почти светло, но, прижимая к себе Аньес, он слышал лишь стук ее сердца и знал, что главное все же случилось. Один-единственный раз в его дурацкой пропащей жизни.

А Аньес не спала. Она пила эти мгновения в его объятиях, как измученный жаждой большими глотками пьет воду. И не могла насытиться. Она пила впрок, она боялась наступления утра, она не знала, как пережила этот путь. И не знала для чего пережила его. Она дошла до самого конца, и вопреки всему, чему ее учили с детства, конец не подразумевал начала.

Немного позднее, убедившись, что Анри спит достаточно крепко, Аньес встала с постели, неторопливо и бесшумно оделась и медленно двинулась вниз, на первый этаж, а оттуда через двор по каменной дорожке, которую не меняло время – к океану, отражавшему молодое и дерзко-синее небо.