Поэзия Бориса Пастернака

Нет, Спекторский этого тогда не понял. Не понял этого - и не мог понять - вместе с ним и читатель. В давнем новогоднем романе Спекторского и Ольги была своя сложность, они и тогда были разные, но разные по-другому. Он - «ребенок годовалый за полною неопытностью чувств», она - зрелее и старше в любви, и она тогда (про себя) судила о их связи с горькой и ему незнакомой трезвостью.

«О мальчик мой, и ты, как все, забудешь И, возмужавши, назовешь мечтой Те дни, когда еще ты верил в чудищ? О, помни их, без них любовь ничто

О, если б мне на память их оставить! Без них мы прах, без них равны нулю. Но я люблю, как ты, и я сама ведь Их нынешнею ночью утоплю.

Я дуновеньем наготы свалю их. Всей женской подноготной растворю. И тени детства схлынут в поцелуях. Мы разойдемся по календарю...»

1 Курсив Пастернака.- В. А.

И вот теперь, почти семь лет спустя. Рядом с непререкаемой гордостью судьи и «родом - патриотки» есть в Ольге и это превосходство женщины, оно дает себя знать в «темном призвуке материнства» - «в презреньи, в ласке, в жалости, во всем». Это то. в чем Ольга осталась прежней. Однако вся сцена, одна из лучших в романе по сложности рисунка, строится на нарастании Ольгиной агрессивности. И в итоге понятно, почему так скептически и опасливо отозвался о ней сам автор, присутствующий здесь как сюжетный персонаж:

Бухтеева мой шеф по всей проформе, О чем тогда я не мечтал ничуть.

Или - в самом начале сцены:

Она читала, заслонив коптилку, Ложась на нас наплывом круглых плеч. Полпотолка срезала тень затылка. Нам надо было залу пересечь.

Сравним этот тяжелый и как бы предостерегающий образ с концовкой написанного раньше (1926) стихотворения «Памяти Рейснер»:

Ширяй, как высь, над мыслями моими: Им хорошо в твоей большой тени.

Посмотрим на Ольгу Бухтееву в контексте нескольких произведений.

Женщина и революция - их реальные отношения и их поэтическая связь всегда волновали Пастернака. В стихах второго тома Блока, которые так любил Пастернак, стихия революции и стихия любви словно соревнуются в романтическом отрицании буржуазно-мещанской повседневности. Обе стихии космичны, и обе дарят жгучие погибельные восторги. У Пастернака сама революция является в женском лике - достаточно еще раз вспомнить, помимо «Памяти Рейснер», вступление к «Девятьсот пятому году» или девочку-зарю в «Спекторском». В каждом из этих произведений героиня врывается в жизнь, как буря («залп прелести», «буря грации» - сказано в «Памяти Рейснер»), ее отличает романтическая безбытность и исключительность, она противостоит любой форме ординарности. Торжество красоты, на этом настаивает Пастернак, и торжество нравственного начала, неотделимого от красоты,- в освобождении женщины, освобождении красоты Пастернак видел одну из главных заслуг революции. Формула романтического заострения образа - общая для «Девятьсот пятого года» и «Памяти Рейснер»:

Ты бежишь не одних толстосумов: Все ничтожное мерзко тебе.

(«Девятьсот пятый год»)

Ты точно бурей грации дымилась. Чуть побывав в ее живом огне. Посредственность впадала вмиг в немилость, Несовершенство навлекало гнев.

(«Памяти Рейснер»)

В заключительной главе «Спекторского» - похожая в общем коллизия, претворенная, однако, в конкретном жизненном эпизоде. И акценты здесь - далеко не те.

Как романтическая героиня «Девятьсот пятого года», как Лариса Рейснер, как девочка-заря, Ольга Бухтеева мыслится в историческом ряду. Однако одно дело - образ на уровне романтического обобщения, почти символа, образ слитный, синтетический (пафос «метельной» эпохи - и «залп» явления героини). И другое дело - конкретный человеческий характер в аналитической системе романа, где сама проблема «человек и время» решается в нескольких вариантах, а сюжетные положения выполнены в нормах «трезвого», реального психологизма. Бухтеева «вписана» в эпоху, но отражает одну из ее сторон - ее суровую, жесткую, «неженскую» сущность. (Отметим, кстати, что в первые издания «Спекторского» - 1931 и 1933 -- не вошли строфы о девочке-заре. Они появились раньше в журнальной публикации восьмой главы, но в тексте целого романа восстановлены лишь в третьем издании).

Вовсе не ради только художественной выразительности прибегает Пастернак, говоря о женщине, к сравнениям природного ряда. «Твой смысл, как воздух, бескорыстен»,- обращается он к любимой. «И прелести твоей секрет разгадке жизни равносилен». Вряд ли есть для Пастернака в женщине (реальной женщине - не символе) что-то более важное, чем внутренняя органичность, естественность, которая в самой себе содержит тайну. Пастернак мог боготворить женщину-бурю, но он не мог боготворить женщину-шефа, человека проформы. В этом он был упорно старомоден. Ольга переиначивает саму свою родословную, и это уже не «Жанна д'Арк из сибирских колодниц», это больше похоже на «ложные репутации» периода «переделки».