Поэзия Бориса Пастернака

Я дуновеньем наготы свалю их. Всей женской подноготной растворю. И тени детства схлынут в поцелуях. Мы разойдемся по календарю.

Тени детства и грезы в контексте этих двух историй - практически одно и то же. Но выход - разный. В Ольге говорит страсть - и здравый смысл, рассудок, рассчитавший последствия страсти. В Марии - совсем другое, наверное даже не женское:

Исхода нет. Чем я зрелей, тем боле В мой обиход врывается земля. И гонит волю и берет без во лье Под кладбища, овраги и поля.

«В мой обиход врывается земля». Вот она, природа, переставшая быть пейзажем, или удобным зеркалом настроений, или вообще чем-то внешним, во что может вставить себя человек. Чувство почти библейское, стирающее для человека вехи его частной жизни, делающее его средоточием мира или мир - его существованием. Наверно, подобное чувство, уже завершенное и полное, продиктовало Анне Ахматовой ее такие высокомерные и такие простые стихи в цикле об Азии:

Я не была здесь лет семьсот. Но ничего не изменилось... Все так же льется божья милость С непререкаемых высот.

Все те же хоры звезд и вод. Все так же своды неба черны, И так же ветер носит зерна. И ту же песню мать поет.

Он прочен, мой азнйский дом, И беспокоиться не надо... Еще приду. Цвети, ограда, Будь полон, чистый водоем.

«В мой обиход врывается земля»... То, что приписал Пастернак в своем романе стихам Марии Ильиной, есть в первую очередь сам Пастернак Раскрывавшийся в этом содержании уже тогда (всегда), но, может быть, еще больше Пастернак будущий, пришедший к убеждению, что «вселенная проще, чем иной полагает хитрец». У Цветаевой обращение к земле, к изначальным и вечным стихиям творения имеет несколько иной аспект: у нее «земля» заявляет себя прежде всего в бурно чувствующей плоти, в «чреве»: сама она - больше безбожница и бунтарка; а в плане всеобъясняющем, философском ее трогает не столько величавый разворот творения, сколько дыхание судьбы, которую она могла бы принять, но с которой она же могла бы и иобороться. И даже в поздний период, когда заметно гаснет у Цветаевой чувство романтической исключительности, а мир, природа и «посторонние* людские судьбы полнее переживаются ею в разнообразии их объективных качеств и положений,- все равно она пишет «по-прежнему», с предельной требовательностью и трагическим напряжением.

Могла бы - взяла бы В утробу пещеры: В пещеру дракона, В трущобу пантеры.

В пантернны лапы -

Могла бы - взяла бы.

Природы - на лоно, природы - на ложе.

Могла бы - свою же пантерину кожу

Сияла бы...

- Сдала бы трущобе - в учебу! В кустову, в хвощову, в ручьёву, в плющову...

(«Стихи сироте»)

Характерно это цветаевское «могла бы...». Потому что не может она так раствориться в мире, пойти к природе «в учебу» (именно в учебу!), как это делал Пастернак.

Но в пору работы над «Спекторским» Цветаева была Пастернаку очень нужна, и ее сила отразилась в образе Ильиной. Именно силой («окончательностью и определенностью») рвет Ильина цепь исторической неизбежности, которой связаны другие герои романа. Собственно говоря, она вступила в роман и повела себя в нем вопреки его главной исторической тенденции. Она не убила этой тенденции, она даже оттенила ее действие по отношению к другим героям, в том числе по отношению к «слабому» Спекторскому. но сама она осталась свободна. Сила ее не переносит жалости или снисхождения, и это тоже в отличие от Спекторского, которому временами необходимо выплакаться кому-то в колени, чтобы снова обрести себя. В «Повести», в один из таких моментов, он говорит об Ильиной: «Ну, и Мария. Ну и допустим. Мария ни в ком не нуждается. Мария бессмертна. Мария не женщина». Пастернак, конечно, упростил задачу: в последних главах, посвященных революции, Марии в романе уже нет, она освобождена от главного испытания эпохой, ее сила проявляется в каком-то вневременном, абсолютном плане. В конце романа, гадая о ее судьбе, Спекторский допускает, как одну из возможностей, ее не-свободу: «Счастливей моего ли и свободней // Или порабощенней и мертвей?» - но здесь больше опять-таки раскрывается он сам, его слабость и потерянность. Мария Ильина - это образ трагического самоутверждения, романтическое соревнование с эпохой, о котором Пастернак в 1929 году, в разгар работы над «Спекторским», прекрасно сказал в стихотворении, посвященном уже непосредственно Цветаевой:

Мне все равно, какой фасон Сужден при мне покрою платьев. Любую быль сметут как сон. Поэта в ней законопатив.

Клубясь во много рукавов, Он двинется, подобно дыму. Из дыр эпохи роковой В иной тупик непроходимый.

Он вырвется, курясь, из прорв Судеб, расплющенных в лепеху, И внуки скажут, как про торф: Горит такого-то эпоха.

(«Марине Цветаевой»)

Как не вспомнить здесь слова Цветаевой: «Быть современником - творить свое время, а не отражать его».

Собственно, это и может служить формулировкой главного вопроса.