Поэзия Бориса Пастернака

Спекторский уходит от спора с Наташей, чисто внешне признав ее правоту: «Оставим спор, Наташа. Я не прав? // Ты праведница? Ну и на здоровье». Вряд ли он смел и непреклонен в разговоре с Бухтеевой в конце романа. Презирая Бальца, он не в силах отклонить ни дружбы, ни приглашения последнего,- в варианте «Красной нови» даже подчеркнуты «наигрыш в тоне» и показное дружелюбие Спекторского. А в главе «Из записок Спекторского» и того больше - там он сам говорит о своей робости и раболепстве «пред умственным плебсом». Он идет на уступки в поведении, не раскрывается и даже пасует перед теми, кто, по его мнению, все равно его не поймет. Он не хочет нарываться на общие прописи и предпочитает грезить о своем в одиночку.

А он именно грезит. И дело, в конечном счете, не в тех или иных деталях поведения, тем более, что в окончательном тексте намеки на раболепство Спекторского устранены (это были крайности черновика, проба на предмет предельной реалистичности). Дело в том, что наличествует сама проблема поведения - как следствие того, что для Спекторского существуют две действительности одновременно. Про них мало сказать - мыслимая и реальная. Мыслимая действительность тоже реальна, во всяком случае отстаивает свое право считаться таковой. Эта проблема, по логике Пастернака, неотвратимо возникает в судьбе художника, в его отношении к жизни, «просто» жизни. В творчестве Пастернака она встает в разных аспектах и на разных уровнях: в обрисовке человека «без заслуг», но с художественной натурой; в субъективной лирике и в самой поэтике, включая вопрос о непонятности стихов; в трактовке великих образов мировой литературы - Гамлета и Фауста, которые сопутствовали Пастернаку на всем пути в качестве «векового прототипа», сконцентрировавшего в себе коллизию мысли и поведения, знания и поступка, творчества и действительности.

Гамлет - в стихотворении «Брюсову» (1923):

Ломиться в двери пошлых аксиом, Где лгут слова и красноречье храмлет?.. О! весь Шекспир, быть может, только в том, Что запросто болтает с тенью Гамлет.

Фауст - в стихах о детстве и рождении поэзии (1921):

Так зреют страхи. Как он даст Звезде превысить досяганье, Когда он - Фауст, когда - фантаст? Так начинаются цыгане.

(«Так начинают. Года в два...»)

Оба они глубоко отразились в лирическом «я» Пастернака и так или иначе - в его автобиографическом герое. О Гамлете предстоит разговор в связи с поздним творчеством Пастернака. Фауста в «Записках» называет сам Спекторский.

На лужайке жуют, заливают за галстук. Заливая плоты, бьет вода о борта. Ты ж как дух, у приятелей числишься в Фаустах. И отлично. И дверь ото всех заперта.

Я Наташе пишу, что секрет чернокнижья Грезить тем, что вне вымысла делают все. Например, я глаза закрываю и вижу Не обсиженный стол, а прибой в Туапсе.

Я проснулся чуть свет и сейчас за записки. Умываясь, я лез на обрывистый мыс. Этот призрак на месте зовется Каспийским. Группа дачниц, разлегшись, тянула кумыс.

На житейской арене последний мерзавец Покоряет меня, и не зря я живу За сто лет от себя, за сто верст от красавиц, Посещающих сердце мое наяву.

Живость глаза у всех вырождается в зависть. Если б только не муки звериной любви, Я б за счастье почел любоваться, не нравясь, Ничего ие поделаешь, это в крови.

Поначалу похоже на праздное мечтательство. И предмет мечтания - достаточно ординарный. Однако не будем спешить с выводом. Во-первых,

Пастернак никогда не боялся бытовой предметности, скорее настаивал на ней. Искусство для него - «общенье восторга с обиходом», оно «говорит о бесконечностях по нашепту границ, все рождается из богатейшей, бездонно-задушевной земной бедности» («Повесть»). Во-вторых, развитие темы идет по нарастающей, она драматизируется и углубляется, открывает свои тайники. И лужайка, и призрак южного моря - все постепенно становится на место, перестает быть случайным, будит воспоминание. Фауста у Гете, мы помним, такая же лужайка, где «заливают за галстук» поселяне, зовет, как сама жизнь. Фауст далек от того, чтобы просто смешаться с толпой. Он тоже грезит жизнью - «тем, что вне вымысла делают все». Но придет и «зависть», эгоизм реального обладания - мечтатель, носитель сверхчеловеческих стремлений превратится в селадона, совратителя. «Две души» Фауста, небесная и земная,- это не общие формулы. Их борьба и их желание слиться ведут к поступкам, не просто достигающим, реализующим мечту, но в чем-то неизбежно разрушающим ее.

Слишком вольное, притянутое сравнение? Вот еще стихи:

Ведь я не сплю, я наяву Тех женщин вижу в отдаленье. И все ж они как в сновиденье, И я боюсь, что сон прерву.

Они разбрасывают брызги, И слышны плеск, и смех, и взвизги Веселой битвы водяной. Достаточно мила картина. Зачем же я ее покину? Но ненасытен взор живой И рвется дальше, под защиту Кустарника, в котором скрыта Царица за густой листвой.