Поэзия и поэтика города: Wilno — — Vilnius

Вторая часть построена на смысловых переходах от Долины смерти в Калифорнии-Небраске, ее пейзажа, простора, неба, человека вдали, «единственного на триста миль» — к виленским воспоминаниям.

В Долине Смерти думал о способах заплетанья волос,
О руке, которая двигала рефлекторы на балу студентов
в городе, откуда ни один голос уже не доходит.
Минералы на суд не трубили.
Осыпалось с шелестом зернышко лавы.
В Долине Смерти соль блестит на дне сухого озера.
Берегись, берегись, молвит крови ток.
Из литой скалы напрасно ждать мудрости.

В Долине Смерти на небе ни орла, ни ястреба.

Исполнилась ворожба цыганки.
И под аркадами в заулке читал я тогда поэму
о ком-то, кто рядом жил, под названием «Час раздумья».

Долго смотрел я в зеркальце: один там на триста миль

шел человек: индеец катил велосипед в гору.

Долина Смерти, конечно, вызывает множество ассоциаций уже своим названием, конечно. Здесь вспоминается о том, чего почти нет (голос города сюда не достигает), однако мысли здесь о живом: способах заплетания волос и руках, когда-то передвигавших рефлектор… Здесь воплощена мысль о равноправии существующего сейчас и тогда (памяти). Это характерно для всей поэмы, и Милош говорил: «Не могу думать об историческом времени, абстрагируясь от прошлого, от мест, в которых жил»[235]. Историческое время для него остается временем человеческим, оно связано с определенными местами. Долина Смерти — как бы вне времени, чистая география; но человек (и тем более поэт) не может существовать в чистом пространстве, вне истории и памяти. Этим размышлениям лирический герой предается именно в Долине смерти, что подчеркивается и элементами пейзажа. Автор как бы переставляет акценты: здесь и сейчас безжизненная Долина смерти, — а там, в воспоминаниях, ушедшее продолжает жить в красках, звуках, запахах, и Долина смерти не властна его затмить или затушевать. Это, конечно, ни в коей мере не означает какого-то отказа от настоящего во имя прошлого — что противоречило бы самой сути творчества Милоша. Скрытая антитеза, о которой здесь речь, должна скорее усилить напряжение между самоощущением поэта в настоящем и переживанием прошлого.

Композиция третьей-четвертой частей строится сходным образом (хотя ритмический рисунок ее совсем иной; ритмическое разнообразие всех частей поэмы вообще велико). Перед нами некая процессия:

С флейтами, с факелами
и барабан бум-бум,
о, тот, что умер над Босфором, там впереди.
Свою панну под ручку сюда ведет
И ласточки над ними летают.

Несут весла и прутья, листьями овиты

и от Зеленых озер букеты
Все ближе по улице Замковой —
и уже ничего, лишь облако стоит
над Секцией оригинального творчества
Кружка полонистов.

(с. 169)

Возглавляет шествие Мицкевич (как известно, он умер в Константинополе) с Марылей Верещак, юношеской своей любовью. А рядом — реалии из юношеских походов и литературных занятий автора. Эта удивительная процессия соединяет филоматов и товарищей поэта из Клуба бродяг в некое карнавальное шествие, очень, кстати, уместное в Вильно. А весла, прутья, букеты у них общие, как и улица Замкова, что рядом с университетом.

В четвертой части, состоящей из одного четверостишия, перед читателем предстают своеобразный итог и переключение из карнавальности и юношеского веселья в серьезный регистр подведения итогов, автор словно оглядывается назад на длинную вереницу людей, уходящих вглубь — памяти, времени, истории.

А книг мы целую библиотеку написали.
А стран — не измерить — исколесили.
Битв много-много мы проиграли.
И вот нет ни нас, ни Марыли.

(с. 169)

Милош — непростой поэт, и порою к его стихам просто необходим реальный комментарий. Может быть, поэтому он охотно давал его сам: «Это стихотворение интересно потому, что здесь некая идентификация с Вильно XIX века, показана некая непрерывность Вильно. Марыля, филоматы, полонисты, наши годы и университет начала предыдущего столетия — построение такого моста вполне оправданно, по моему мнению»[236].