Поэзия и поэтика города: Wilno — — Vilnius

В пятой части в коротких стихах поэтические перечислительные ряды, короткие сценки (живущие в стихотворении скорее номинально — «поклоны в солнечном свете после мессы») и аллюзии, стилистика сентиментального мадригала XVIII века продолжают ту же «непрерывность», в то же время напоминая о грозных событиях XX века. Перед нами игра, литературность, но не идиллия (сразу введен диссонанс), а с другой стороны — ощутимо предчувствие грядущих катастроф, которое было свойственно в те годы поэту и его литературному окружению.

Жалость и пониманье
высоко мы ценим,
Ну и что?

Мощь тела и слава,

поцелуи и «браво»,
Кому все?

Медики, правоведы,

бравые офицеры
в черной яме.

Меха, ресницы, браслеты,

Поклоны после мессы.
Отдохновенье.

Доброй ночи, перси нежные,

Пусть снятся вам сны блаженные,
без боязни.

(с. 170)

В шестой части оживает масонская ложа «Усердный литвин» и опять стерты границы эпох.

Заходит солнце над ложей Усердного Литвина
И зажигает огни на портретах с натуры.
Там сосны Вилия обнимает, и черного меду несет Жеймяна,
Меречанка спит в ягодниках у Жегарина.
Но подсвечник тебанский внесли лакеи
И на окнах задвинули за портьерой портьеру.
И когда, снимая перчатки, подумал: пришел я первым,
Увидел, что все глаза устремлены на меня.

(с. 170)

Такая ложа действительно существовала. Но у Милоша это понятие используется «в смысле заговора элиты, в которую надо быть принятым… „Ложей“ этого рода был Академический клуб бродяг, в котором я оказался сразу после поступления в университет; а несколько позже… таким же был К. И., то есть Клуб интеллектуалов… В этих „ложах“ я вижу романтическое наследие — мечту о спасении человечества „сверху“, с помощью „просвещенных умов“»[237].

Шестая-седьмая части обозначили какой-то центр, перелом. Принадлежность к масонской ложе здесь условна, как принадлежность к особому виленскому братству, а может быть, и духовная принадлежность двум мирам. Эта двойственность высказана прямо в седьмой части — «время меня надвое разделяет» (с. 171): на «здесь» и «там тогда».

Когда позабыл я жалость,
и то, что гнался за славой,
и о том, чем быть не пытаюсь,

Над горами, землей, потоками

Несли меня грифы и смоки,
Случайности и зароки.

Да, быть собою хотелось,

В зеркальную муть гляделось
На глупость, что слетела.

<…> Монументы в снегу сияют.

Знать хочу, что мой дар принимают.
Бродил я, а где — не знаю.

Поэт подчеркнул, что «быть собою хотел». Исповедь, счеты и требования к себе, размышления о своем даре и призвании тоже ведь начинались в этом городе. Это двойное видение отражено и в последующих стихах: калифорнийский свет вызывает в памяти «низкий свет как в краю березы и сосны» поздней осенью, когда «галки кружат над башней Базилианского костела» (девятая часть, с. 172). Здесь отдельные картинки, и обобщение и детализация, и телесность провинциальной жизни в Литве, — что сохранит память?

Не выразить, не рассказать.
Как?
О, краткость жизни,
годы бегут все быстрее,
и не вспомнить: то было в ту или в эту осень.

Дальше речь идет о ярмарке над рекой — «не последний суд, а кермаш над рекою» — виленский кермаш со «сморгоньскими баранками», знаменитыми «пальмами», свистульками, гаданием; конечно, это яркая веселая весенняя торговля «на Казюка» в Вильно (одиннадцатая часть).