Поэзия и поэтика города

Виленское барокко, которое и знатоки и дилетанты-любители единодушно выделяют как особую разновидность этого стиля, не могло так или иначе не наложить некий отпечаток или хотя бы тень (или уж тогда барочную по своей сути игру света и тени) на некоторые произведения Милоша — подобно тому, как по-своему произошло это в творчестве Словацкого[261]. Ведь и сам поэт придает барокко именно формирующее значение. И в поэтике Милоша ощущаются подчас в глубинной сути признаки этого стиля: в смешении, иронии, фантасмагорических картинах, в остроте и экспрессии образов, разностильное™, гротеске; в том особенном универсуме, который складывается в его стихах.

В стихотворении «Dawno i daleko» из цикла «Dalsze okolice» («Дальние околицы», 1991) тоже действует закон апокатастазиса.

Было это очень, очень давно,
В городе, который был как оратория,
Выстреливая стройными башнями в небо
В облака, среди холмов зеленых,
Росли мы рядом, не зная друг о друге,
Среди тех же легенд: о реке подземной,
Которой никто никогда не видел, о василиске
Под средневековой башней, о тайном ходе,
Что вел из города на далекий остров
С руинами замка посреди озера.
Река нас радовала весною каждой:
Треск льда, ледоход, и тут же лодки,
Окрашенные в зеленую и голубую полоску,
И плоты, величаво плывущие на лесопилку.
<…> только сейчас, когда исполнилось
каждое «любит-не-любит», а грустное и смешное
стали одним, когда соединяюсь
с хлопцами и паненками, прощаясь с ними,
знаю, как велика их любовь к родному городу,
которой не сознавали, хоть длилась она всю жизнь.
Судьбой их должна была стать утрата отчизны,
поиски памяток, знака, того, что не гибнет.

Желая ее одарить, одно бы я выбрал:

вернул бы ее меж снов архитектуры,
туда, где Анна и Бернардины,
Ян и Миссионеры встречают небо.

Działo się to bardzo, bardzo dawno.

W mieście, które było jak oratorium
Strzelające strojnymi wieżami ku niebu
W obłoki, spośród zielonych pagórków.
Rośliśmy tam tuż obok, nie wiedząc о sobie,
W tej samej legendzie: о rzece podziemnej,
Której nikt nigdy nie widział, о bazyliszku
Pod średniowieczną basztą, о tajemnym przejściu,
Które prowadziło z miasta na odległą wyspę
Z ruiną zamku pośrodku jeziora[262].

Уже отмечено, что сравнение города с ораторией навеяно, скорее всего, картиной с таким названием (1944 г.) Людомира Слендзиньского, виленского художника из поколения Милоша, которого он назвал «неоклассиком, отличающимся от всех своих современников»[263]. У Милоша это сравнение не просто отсылает к приметам культуры, но изначально задает возвышенную ноту всему описанию. Более того, мы обнаружим в его стихах и черты поэтики, характерные для изображения этого города в виленской поэзии межвоенного двадцатилетия, что усиливает ощущение того времени. Но задача поэта не в этом. Стихотворение глубоко драматично и даже трагично — оно и развивается по законам оратории. Короткое счастье юности оттеняет горечь судеб героев — сверстников автора в водовороте истории XX века. В поздних стихах Милоша встает проблема пространства как человеческой судьбы. Оратория переходит в реквием, становится памятником.

Мотив «вернул бы» развивался и в других стихах. В «Городе юности», стихотворении-прощании, он приравнивал свои попытки в точности «восстановить» город к способностям демиурга или медиума (что близко к его рассуждениям о медиумичности поэзии вообще), чтобы говорить их голосом или принимать их облик. Он чувствовал свой долг перед ними, свою ответственность, и главное — возможность и способность пережить некий миг со-чувствования с друзьями, людьми из того общего прошлого.