Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект

 Славу трубят трубачи! (С., 204);
Черный читает чтец (С., 76);
Треплются их отрепья (С., 64);
Вот ты и отмучилась.
Милая мученица (С., 66);
Ревностью жизнь жива! (С., 248);
Нет, сказок не насказывай (С., 220);
Чтоб выхмелил весь сонный хмель (И., 368);
Смотрины-то смотреть — не смотр! (И., 363);
Я свечу тебе в три пуда засвечу (И., 379);
Ветер рябь зарябил (И., 384);
Уста гусляру припечатал печатью (И., 427);
Не скрестит две руки крестом (С., 143);
Он гвоздиками пригвожден (С., 212);
Перелетами — как хлёстом
Хлёстанные табуны (С., 241);
То не черный чад над жаркою жаровнею (И., 401);
В глубинную глубь затягивает (И., 407);
Наш моряк, моряк —
Морячок морской! (С., 142);
Картину кончающего наконец (С., 337);
Союзнически: союз! (С., 383);
Свистят скворцы в скворешнице (И., 149);
Часовой на часах (С., 121);
Я утверждаю, что во мне покой
Причастницы перед причастьем (С., 138).

Типизация, так широко представленная корневым повтором у М. Цветаевой, является одной из характерных черт ее стилистики, восходящей и к средневековому стилю «плетение словес», и к классицизму XVIII века, — чертой, ведущей к обобщению типизированного признака. Яркое отражение сознательного стремления М. Цветаевой к типизации как основе абстрагирования и абсолютизации можно видеть, например, в авторских ремарках, сопровождающих списки действующих лиц в драматических произведениях: «Девчонка. 17 лет, вся молодость и вся Италия… Горбун, как все горбуны» («Приключение» — С., 578); «Трактирщица, торговец, охотник — каждый олицетворение своего рода занятий» («Метель» — С, 561).

В стихотворении из цикла «Стол» находим любопытное совмещение предельной конкретизации с предельной типизацией вплоть до абсолютизации признака: максимум конкретности у Цветаевой становится той границей, за которой начинается абстрагирование:

Сосновый, дубовый, в лаке
Грошовом, с кольцом в ноздрях,
Садовый, столовый — всякий,
Лишь бы не на трех ногах!

Как трех Самозванцев в браке
Признавшая тезка — тот!
Бильярдный, базарный — всякий —
Лишь бы не сдавал высот
Заветных (С., 314–315).

Конкретизация предметного признака в слове столовый — 'предназначенный для столовой комнаты' — вызвана положением слова в ряду других определений, характеризующих столы по исходному материалу (т. е. по их природе и по назначению). Абсолютизация же определяется общностью корня у субъекта и атрибута, настойчивой, за пределами литературной нормы находящейся тавтологией столовый стол. Не случайно поэтому слово столовый дано в конце перечислительного ряда как единственно способное обобщить все возможные признаки стола. Абстрактное значение слова столовый, наслаиваясь на конкретное, из него прорастает, но его же и поглощает.

Типизация действия, мотивированность его названия однокоренным с глаголом существительным как основание для словообразовательной модели представлены в стихотворении «Так вслушиваются…».[5]

Так влюбливаются в любовь:
(…) Так вглатываются в глоток:
(…) Вшептываются в шепот.
(…)
Впадываются в: падать (С., 242).