Поэзия рабочего удара (сборник)

Рядом с казенной была маленькая лавочка с закусками. На крыльце ее целый день шумел непрерывный митинг пьяных, хотя ни один оратор не интересовался, слушают или нет, да и слушатели часто аплодировали тогда, когда на трибуне не было ни души.

Никандров постепенно сползал с крыльца в осеннюю мешаную грязь.

Митька сначала его поддерживал, но потом махнул рукой: «Слава те, господи, теперича уже не маленький: пятьдесят первый пошел, ходи сам».

– Скотина ты! – огрызался Никандров снизу на Митьку. – Я тебя спрашиваю: и ты против меня идешь?

И, подумав немного, орал:

– М-могу али не м-могу иметь р-р-револьвер?

– Из грязи, брат, не стрельнешь!

– А ежели будут убивать?

– Тебя? – презрительно спрашивал Митька сверху. – Тебя на слом продать, так и то больше восьми копеек с пуда не дадут.

Никандров позеленел, кое-как встал, размахнулся на Митьку, но тот зацепил ему ногу и швырнул в грязь.

Никандров пробовал выйти из грязи, но сползал ниже и барахтался в мутной воде канавы.

– Из союза, окаянные, из союза, разбойники…

А Митька перегнулся с крыльца через перила и запел:

Яко посуху пешешествовал израль.

Но Никандров уже не слышал этих слов: он воевал и дрался с призраками:

– Меня топить… меня губить… морить голодом… Набрасывался на скользкий берег канавы и на всю улицу кричал:

– Долой союз!

К заводу бешеным галопом неслась полиция.

Социальная стратегия *

Контора завода работает сегодня особенно напряженно. Никто не гонит. Нет окриков, нет постоянного надоедливого глаза, но все работают с энергией, в которой скрыта тревога.

Правда, то и дело натянутые струны резко лопаются.

Двое писцов, сличающих расценочные таблицы, постоянно поправляют друг друга, задыхаются при чтении и куда-то гонят, гонят…

Регистраторы, занятые диаграммами, ходят от стола к столу и все ищут справок, открывают промахи.

Нумераторы стучат тяжело и резко.

Пишущие машинки – их целый оркестр – щебечут, как испуганные птицы. Волна их голосов то замирает, руки ослабляются от раздумья работающих, то загуляет жестким рокотом, в котором люди топят тревогу.

Телефонистка на станции, приютившейся в углу громадного зала, охрипла от крика: она то и дело переспрашивает, нарывается на неприятности при объяснениях, сердится… У ней показалась слеза…

На двух столах началась перебранка: старшему паспортисту показалось сегодня, что вся контора его хочет выжить…

За перегородкой, в чертежной, тоже что-то необычайное: чертежники и младшие инженеры гремят счетными машинами, включают и выключают проявительные лампочки. Там поднялась возня, кричат на мальчиков; те вырвались из дверей и понеслись галопом вниз.

Кого-то зовут, кого-то ищут…

Скорее!.. Скорее!..

Вдруг вздрагивает вся громадная контора…

Опускаются руки.

– Директорский телефон…

Девицы за ремингтонами вспыхнули… Стальной рокот оборвался. Писцы впились в бухгалтера.

Бухгалтер бледный, с трясущейся нижней губой, худой, чопорный, идет к телефону…

– Да… Здравствуйте… Виноват… Совершенно верно… Сию минуту… Восемьдесят… Да… Мужчин…

Контора замерла.

– Женщин пятьдесят… Сорок рублей… Да-да!.. Безусловно… Все на месячном… О, да!.. Сейчас… Сию секунду…

Бухгалтер поправляет смазанные волосы рукой, берет список служащих и, ни слова не говоря, быстро выходит.

– Сбавка! – пробасил паспортист.

Все вскочили, заговорили, заголосили… Телефонистка плотно закрыла дверь.

– Я так и знал…

– Недаром эту неделю они все придирались, – сказал мимоходом, но значительно старичок-регистратор.

– Это дело бухгалтера… – прозвучал голос, оставшийся неизвестным.

– Ну, чего ждать от жидов, – брякнул кладовщик.

– Позвольте, господа, я – еврей…

– Да я к слову…

Изящный регистратор подошел к девицам и галантно объяснил, что всем сбавят на двадцать процетов.

– Я только предполагаю, однако, – заключил он.

– Да это же ясно! – отвечал ему хор женских голосов.

– Как жить? Для семейных это – зарез, – говорили поодиночке пожилые дамы.

В коридоре зашумели.

Голоса…

– Это он?

Шаги…

– Да, это его, его шаги!

Военные, грузные… Шаги директора!

– Сюда!

Контора рванулась к работе. Писцы уткнулись… Зачитали опять расценочные ведомости… Машинки бешено застучали: точно сыплется на железо дождь крупной дроби.

Барышни вспыхивают и бледнеют… У них потеют руки.

Шаги у дверей…

– Нет-нет… Не сюда…

Пенсне сверкнули мелкой молнией в конторском коридорном окне.

Он не идет, он бежит… Он не смотрит, он жжет глазами… Он не курит, он ест, уничтожает сигару… Дым – это его дыхание…

Он решил!

Он злой, непреклонный…

Машинки снова сбавляют голоса, затихают.

– К-к-кажется, – заикается паспортист, – н-н-некоторых увольняют…

– Да! Это вернее!

– Конечно, конечно! Любимчики останутся…

Все галдят опять. Появилась какая-то отчаянная смелость… Некоторые прямо задерзили:

– Надо из нашей среды депутацию!

А старик шипит своим сухим бескровным шепотом:

– Иван Васильевич как будто только сегодня начал заикаться… Иван Васильевич, что с вами?

– С-с-ступайте. Оп-ппять я в-в-виноват, – испугался паспортист, думая, что его опять в чем-то подозревают.

Дверь распахнулась. Не глядя на служащих, прошел бухгалтер к своему бюро.