ПоэZия русского лета

Это был страшный август четырнадцатого года, два народа
шли в лобовую. Николай с лицом чёрным, как добываемая
им порода, прикрывал собою горящую передовую. На его
руках умирали и воскресали, на его глазах открывались
ходы в преисподнюю. Город детства его, город угля и стали,
превращали в пустошь, в пустыню неплодородную. Сеяли
смерть, как раньше сеяли хлеб, сеяли ужас, боль и жуткое
«зуб за зуб», а зелёные пацаны, утверждавшие, что смерти
нет, рыдали от страха, увидев свой первый труп. А увидев
второй, начинали, кажется, привыкать, говорили: «Война —
не место для бабьих слёз!» И у каждого в городе оставалась
мать, в городе миллиона прекрасных роз.

«Ходит дом ходуном без конца…»

Ходит дом ходуном без конца,
дочь Мария чертами в отца,
мать сидит за столом, жжёт свечу.
— Мам, поспи!
— Не хочу, не хочу!
За чертой, за порогом, в ночи,
там, где струны грызут скрипачи,
где кровавая речка течёт
и открыт уже гамбургский счёт,
тихо красная всходит луна,
как вдова, в чёрном небе одна.
И Мария, шахтёрская дщерь,
словно маленький загнанный зверь,
всё стоит и стоит у окна,
а в окне пустота, краснота.
И надломлены руки её,
и не снять уже ими бельё.
И предчувствие скорой беды,
словно запах гниющей воды.

«Мы — подвальные, мы — опальные…»

Мы — подвальные, мы — опальные,
кандалы наши тяжелы.
Мы — идея национальная,
мы — форпост затяжной войны.
Чёрной совести боль фантомная,
боль, что мучает по ночам,
эта домна внутри огромная,
наша ненависть к палачам.
Мы священные, мы убогие,
мы у Боженьки в рукаве.
И глаза Его слишком строгие.
И следы Его на траве.
Утром встанем, пересчитаемся,
похоронимся, поревём.
Эх, война-война — девка та ещё!
Частоколы да бурелом,
заминированы окраины,
человеческий Страшный суд.
Авель помнит, что всюду Каины,
только высунешься — убьют.

«Приносили его на щите…»

Приносили его на щите,
и Мария губами к щеке
припадала, и плакала мать:
«Положите его на кровать!»
Он был хладен, безмолвен и сер,
и был день — беспросветный четверг.
Ну а дальше — на пятницу ночь,
и Мария, шахтёрская дочь,
занавешенных мимо зеркал
проходила в траурный зал
и глядела на лоб мертвеца,
на холодные губы отца,
на его восковеющий лик,
на немой неподвижный кадык,
на пурпурный распахнутый гроб,
словно двери в кровавый окоп,
где он денно и нощно сидел,
где живой он вчера помертвел,
где последнее небо его
выедало из глаз вороньё.

«Воронки, вороньё, война……»