Поэзия Серебряного века (Сборник)

Красные краги. Галифе из бархата.
Где-то за локтями[451]

шахматный пиджак.[452]Мотькэ-Малхамовес считался за монарха
И любил родительского падежа.

Полчаса назад – усики нафабрены,

По горлу рубчик, об глаз пятно —
Он как вроде балабус[453] обошел фабрику,
Он! А знаменитэр ин Одэсс блатной.

Там в корпусах ходовые девочки,[454]

У них еще деньжата за ночной “марьяж”,[455] —
Сонька, и Любка, и Шурочка Первая,
Которую отбил у всего ворья.

Те повыходили – но снаружи не сердятся,

Размотали чулок и, пожалуйста, – на…
Вы же понимаете: для такого мердэра[456]
Что там может значить бабья война?..

Мотькэ хорошо. Чем плоха профессия?

Фирма работает – и вашших нет.
На губе окурок подмигивает весело,
Солнце обляпало носы штиблет.

Но тут вышел номер: сзади рабочие.

Сутенер на тень позыривает скосу…
Вдруг: “Стой!” Цап за лапу:
“Кар-роче…”
Брови вороном на хребет носа.

Губы до горла лицо врезали,

Зубы от злобы враскрошь – пемзой…
Оробели ребята… Обмякло железо-то…
Взяла тута оторопь и Тамбов и Пензу.

Мотькэ-Малхамовес идет по Коллонтаевской…

Сдрейфили хамулы[457] – холера им в живот!..
Он уже расходился, руками махается
И ищет положить глаз на живое.

И вдруг ему встрелись и совсем-таки нечаянно

Хунчик-дер-Заика и Сашка Жмых.
Ну, как полагается, завернули в чайную
И долго гиргиркали[458] за стаканом на троих.

А назавтра днем меж домов пятиярусных[459]

К магазину “Ювелир М. Гуревич и сын”
Подкатил. Грузовик. Содрогаясь. Яростно.
Волоча. Потроха. У мускулистых. Шин.

Магазин стал. Под наблюдением “приказчика”

Зеленых и рыжих два бородача
Не спеша выносили сундуки и ящики
И с шофером нагружали оцинкованный чан.

Когда же подошли биржевые зайцы,[460]

Задние колеса прямо в них навели:
“Я извиняюсь: магазин перебирается,
На следующем квартале есть еще один ювелир”.

Внутри же сам хозяин и все покупатели

Внавалку, как бараны, перли в стену,
Налезали на мозоли и опять-таки пятились,
И один дер[461] другого за штаны тянул.

А над ними с фасоном главного махера,[462]

Успев отскочь до дверей смерить,
Мотькэ-Малхамовес за хвост размахивал
Синим перцем фаршированную смерть.

“Господин Гуревич, вы неважно выглядите,

Может быть, что-нибудь, не дай бог, съели?
Молодой человек, дайте ж место родителю!
Что это за такое, на самом деле.

А вы? Эй, псс!.. Белый галстук!.. Тросточка…

Извинить за выраженье – вы теряете брюк.
Мне чтобы было за ваши косточки —
Вы же так простудитесь: на самом сентябрю”.

“Нет, кроме шуток, – что вы смотрите, как цуцики?[463]

Вы ввозили сюда, мы вывозим туда.
В наше время, во время революции,
Надо же какое-нибудь разделение труда”.

Никакая статуя и никакой памятник

Ни тут, ни за границей, ни где-нибудь еще,
Наверно, не рассаживались так нагло в памяти,
Как вот этот вот налетчик, кривоногий черт.

В конце же концов, когда все были как пьяницы,

Он поставил бомбу коло самых дверей:
“Ша! Эта бомба уже от взгляда взрывается,
И только через час в ней потухнет вред…”

Но только их зажмурили через шторы рыжие,

Мотькэ с автобуса закричал: “Мура!”
Какую жар-птицу вы там думаете высиживать?
Ведь это же не бомба, а просто бурак…”

1923