Поэзия (Учебник)

Стремление поместить русское языковое сознание в межъязыковое пространство было особенно характерно для поэзии Осипа Мандельштама, в которой это объясняет появление целого ряда образов. Например, когда поэт пишет Фета жирный карандаш, то эпитет жирный как будто повторяет фамилию Фет (fett по-немецки жирный). В другой строке Мандельштама неожиданное взаимодействие русских слов блуд и кровь объясняется через немецкий язык (Blut по-немецки кровь): Есть блуд труда, и он у нас в крови.

Иноязычные вставки могут принимать вид поэтического перевода с языка на язык, причем, как в тексте Владимира Аристова, близкие по звучанию английские слова (flash и flesh) позволяют сблизить, казалось бы, не связанные никакими отношениями русские слова и поэтические понятия:

                    ***
«No flash», — повторяет голос
           разгоняя руками
           ничего не давая запечатлеть.

Что значит «флеш»? —

           не помню,
           «вспышка» или «плоть»?        [21]

Переход с языка на язык может быть способом создать сложный, мозаичный субъект, который в каждом новом языке оказывается совсем другим:

…сплошная смерть без размышленья.

спасибо за смещенный гул за

involute heart (скрученное сердце?

развертка-сердце?) [288]

Особняком стоят случаи использования поэтами слов и выражений из близкородственных русскому языков — украинского и белорусского. Чаще всего так поступают русские поэты, биографически связанные с соседними восточнославянскими странами. Зачастую и в разговорной речи жители этих стран легко пользуются словом из того языка, из которого им в данном конкретном случае удобнее, — для поэта это означает возрастающую возможность найти наиболее выразительные и емкие слова.

Читаем и размышляем 22. 2

Аркадий Драгомощенко, 1946–2012!

БЫСТРОЕ СОЛНЦЕ

^{the sun moves so fast}

^{Gertruda Stein}

Никто не ждет ее,
однако звучит — «вот, наступает осень,
misterium fascinosum, и завесы косых холодов, туманы,
вскипающие к чаше вещей
из створов птичьих зрачков, глядящих долу,
развернутые паруса плодов,
                   почернелые фасолевые стручки,
несмутные небесные головы в летейских нимбах ботвы
вернут вновь очарование низинам.

Словно некие путники, опускаясь с пятнистых холмов,

рты чьи светлы смолистой сухой пустотой,
на короткое время оживут за спиною
(рассохшейся крови подобно в висках
или, как пальцы, что, не касаясь ни плоскости,
завершающей вещь, ни листа, сходятся в угол усилия,
начал приостанавливая насилие), чтобы
застыть подобно звучанию восточного ветра
среди виноградно горящих снопов,
Избирается сепия, серп, пурпур, багрянец.
Где снова однообразно звучит
то, как «вода, уносящая отражения,
       льнущим вдохом травы приблизится к сердцу».
[113]

Николай Звягинцев, 1967