Погода нелётная

Чужаки с запада тоже были такие, к-счастью-далёкие: странные бледнокожие люди, у которых принято было брить головы налысо, а на затылке татуировать какие-то свои символы. У них был гортанно-звонкий язык, где-то певучий, а где-то отрывистый, они растили странные культуры, для нас совершенно несъедобные, и охотились на виверн и драконов вместо того, чтобы их седлать.

А ещё они всё время воевали между собой.

Мы знали друг друга давно и старались иметь с этого какую-нибудь прибыль. Лет тридцать назад мы продали им огнестрел — сейчас трудно даже сказать, чем они расплатились за него, кажется, какой-то своей химией. А потом Господ разгневался.

Земля встала на дыбы, в одну ночь с карты стёрло два города и бессчётно посёлков и деревень, равнина встала на бок, весь столп трясло и сминало, дождевая туча пролилась песком и мелким камнем. Это там, у наших западных соседей, произошёл страшный подземный взрыв, и их столп врезался в наш.

Камни и скалы, скалы и камни, чудовищный обвал, страшная картина. Но в одном из мест теперь между столпами был перешеек, по которому можно было перейти с одной земли на другую. Тогда западные края наводнили беженцы с другого столпа.

Мы приняли их… неплохо. Не так чтобы очень гостеприимно, но и без ненависти. Им разрешили селиться в дальних, неплодородных краях, они жгли скалы своим вонючим химическим огнём, а в зеленоватом пепле сажали свои растения.

Они бежали от войны, и война догнала их.

Или, может быть, они принесли её с собой.

Это было, когда Макс был ещё студентом и собирался стать не всадником, а ветеринарным врачом. Сперва набирали добровольцев, и у каждой кафедры висел большой плакат с призывами защищать родные земли от зелёного огня и выкинуть гостей обратно на их столп. Потом, когда пришлые сожгли первый из больших городов, академия в одну неделю опустела наполовину: на фронт забрали всех всадников старше второго курса.

Той же зимой и сам Макс тоже ушёл на переподготовку.

Чужаки вгрызались в землю и жгли, швыряли в небо пылающие зеленью шары, стояли насмерть и сражались безжалостно. Их было пять или шесть разных государств, которые то заключали союзы, то грызлись между собой, а наш столп давно не знал сражений больших, чем пьяная драка на фестивале цветов, и пушки против южных дирижаблей совсем не подходили для такой войны. Первые месяцы всадники с винтовками гибли, как мотыльки сгорают в пламени свечи.

Максу — это так называется — везло.

Горы — худшее место, чтобы сцепиться с чужаками. Они считают, что это их дом родной и роются в пещерах, пока зелёный огонь жрёт склоны и плавит камень. Но и здесь тоже нужно было душить врага, и дивизионы с третьего по седьмой (кроме героического шестого, павшего в полном составе) расквартировали при Монта-Чентанни. Зверям отдали помимо местной базы все городские стадионы, главную площадь и кусок земли в пригороде, людям — брошенные квартиры и бывшие общежития при заводе.

Там-то они и встретились, в заводской столовой. Макс, как всегда, говорил громче всех и подначивал Джино (когда и как он умер? уже и не вспомнить) подкатить к Кармеле из навигации, а тот матерился и огрызался, что «всему своё время».

Макс был зол, а вместе с тем пьян и весел от горя, которое уже отравило сердце, но ещё не дошло до мозга. И где-то глубоко внутри он уже знал, что «своего времени» нет, и вряд ли когда-нибудь будет.

Может быть, мы все сдохнем завтра, сгорим до вонючей чёрной трухи, которую даже не надо закапывать. Сдохнем, и нас опознают по личному жетону — их стали делать теперь из какого-то металла, который не плавится в чужацком огне. Сдохнем, как Марко или Никола, которых мы потеряли вчера.

И тогда — всё. Ничего больше.

Своё время, вот же шутник! Чего теперь-то ждать, зачем? Какие нужны шансы, какие «подходящие моменты»? Вот оно, твоё время — прямо сейчас. Другого не будет.

Джино смотрел в кружку перед собой, как будто в ней был не компот, а водка — или и вовсе господен колодец, в котором можно увидеть ответ на любой вопрос. Он бормотал, что не хочет, чтобы его ждали.

Это значило: он не хотел, чтобы по нему плакали. Джино был сиротой и мог этого хотеть.

Макс понимал это, конечно. Макс был придурок, а не дурак. Но Макс был зол, пьян, весел, отчаянно смел и хотел то ли любви, то ли драки.

— Тогда я подойду сам, — заявил он.

У Джино сделалось такое лицо, что Макс сразу поправился:

— К кому-нибудь.

На первом южном фронте, куда они были приписаны до переброски, они стояли не в городе и не на базе: в поле, где приходилось копать блиндаж и ставить зверям насесты из металлических труб. Они варились в котле своего дивизиона из четырёх дюжин всадников и десятка «земных», и среди них всех была только одна девчонка. Но Кьяра была в общем-то даже и не девчонка, Кьяра была свой парень, а ещё у Кьяры там же, в дивизионе, был муж, который сгорел в небе. Словом, подкатывать к Кьяре было неприлично. За одну эту идею можно было огрести по лицу, и даже командир бы одобрил.