Погода нелётная

Умер Джино позже, но Макс не помнил уже, когда и как.

А тогда — тогда он пил, не пьянея, и спать ушёл к зверям, где в негромком шелесте крыльев и хриплом дыхании не было слышно сдавленного рыдания.

— Не умирай, Ромашка, — серьёзно попросил тогда Макс. Маргарета сидела рядом, уронив голову ему на плечо, вымотанная и заторможенная. — Не умирай, ладно?

А она пробормотала лениво:

— Ладно… и ты тогда тоже…

— Да.

Это была глупая просьба. И глупое обещание, которое никак нельзя было сдержать. И говорить было неловко: в дивизионе принято было суеверно обходить в упоминаниях смерть, — но и не сказать было нельзя.

— А у тебя у родителей, — Маргарета лежала у него на плече с закрытыми глазами и едва шевелила языком, — какого цвета глаза?

— Карие, — он высвободил руку и приобнял её. — У мамы потемнее, у папы посветлее. А что?

— Считаю…

— Считаешь?

— С каким шансом у нас могут получиться голубоглазые дети.

— Чего?.. Ты это, что ли…

Она пихнула его кулаком в бок — больно, между прочим, — и фыркнула.

До войны Макс никогда не хотел возиться с вивернами. Они казались ему довольно противными, неопрятными и страшными на вид тварями. И в ветеринарную академию он пошёл не ради дара и полётов, а лечить животных, предпочтительно — обожаемых с детства лошадей. После практики первого курса (и первых коровьих родов) Макс вынужденно заключил, что крупные копытные чудесны все. Даже если любоваться ими с рукой, запихнутой в корову по плечо.

А Маргарета мечтала летать, но не прошла по способностям — мест тогда было совсем мало, — и училась на агронома, в их училище занимались озимой пшеницей. Теперь её успокаивали книжки про селекцию и простенькие задачки по генетике, а он зашил столько крыльев, что почти перестал отличать их от ткани.

— У меня у мамы, — вяло продолжала Маргарета, — были голубые глаза… то есть во мне половинка, и если у тебя…

Наверное, она совсем вымоталась, если стала нести такую чушь. Макс летал на виверне в боевом дивизионе, а Маргарета водила дракона: их отряд возил всякое разное от города при последней станции железной дороги, перебрасывал боеприпасы во время столкновений и возил раненых. Раньше работа с драконами считалась мужской — огромные звери, тяжёлые грузы. Теперь всё перепуталось.

— Эти всякие твои шансы, — Макс легко поцеловал её куда-то в пропахший дымом затылок, — проверим когда-нибудь потом.

Маргарета тихонько сопела: отключилась, бедняга. Связь со зверем тяжело держать долго, а она налетала сегодня, наверное, больше, чем он. Макс откинулся назад, стукнулся затылком о стену, прикрыл глаза.

Никакого «потом» не было, как не было будущего. И времени не было никакого, кроме украденного. Проказливая соседская девочка давным-давно, в полузабытом детстве, обрывала лепестки с ромашки, гадая: любит — не любит. Облысевший цветок выкидывала без всякой жалости.

Теперь этой безжалостной девочкой была война. И каким бы ни был ответ в лепестках ромашки, финал был один.

Потом, к весне, на третьем западном всё стало совсем трудно, а в Монта-Чентанни стихло, — и максов дивизион перебросили снова.

— Постарайся не умереть, — сказала она, смаргивая глупые слёзы.

— И ты.

Они даже переписывались, насколько позволяла почта, но переписка выходила какая-то пустая и состояла из воспоминаний о давно прошедших вещах и прямо названных чувств. Макс даже не думал ни о чём плохом: мало ли, где в такое время могли теряться письма!

Перед тем самым вылетом, за который его потом назовут героем, он написал ей снова. Листу бумаги пришлось стерпеть много таких слов, что ни в какой другой момент нельзя написать.

Много позже он получил это письмо обратно нераспечатанным.

Это было несколько месяцев спустя, когда чужацкий столп, сдвинутый чудовищным направленным взрывом, снова растворился в тумане разлома. Искать кого-то в том бардаке, который царил в стране после нескольких лет войны, было делом почти бесполезным, но Макс был герой, его напечатали в газетах, а на грудь навешали столько железа, что топорщился китель, — и кое-как, много раз поулыбавшихся и очень попросив, он смог навести справки.

В Монта-Чентанни тихо, повторял себе Макс. И в Монта-Чентанни было тихо — по меркам фронта. В Монта-Чентанни остался один дивизион на целую гору, в которой где-то скрывались чужаки, и на целый большой край, в котором утомлённые люди пытались хоть что-то вырастить. Там сожгли какое-то хозяйство, и посёлок сожгли, и что-то ещё…

Ещё сожгли сам Монта-Чентанни, в который весной стали возвращаться рабочие. Сожгли дотла, зелёным огнём, хотя от этого врагу не было никакой тактической выгоды. Это был жест отчаяния людей, обречённых на поражение: столпы уже разошлись, переговоры шли плохо, и запертым в горах чужакам не оставалось ничего, кроме как умереть.

Кипела битва, а объятый дымом город эвакуировался. Много часов огня, пепла и вонючей смолы, которой текли кирпичные стены домов. Сводка потерь ужасала; служащая Маргарета Бевилаква значилась в журнале как раненая.