Погоня

Золотинка не забывала последний разговор с Буяном. С тех пор, как она спустилась с гор в Слованию, не было, кажется, и часа, чтобы она не вспомнила о назначенном ей деянии. Добром ли нет, мысль о необходимом и должном присутствовала в каждом поступке и в каждом слове, она витала в снах и преследовала наяву. Мысль зрела, утверждаясь, как нечто непреложное, она не оставляла Золотинку и после того, как стало совершенно ясно, что необходимое неизбежно. Произошло лишь то, что изменилось направление помыслов, прежде они были обращены по большей части назад, Золотинка заново переживала коловратности трудного разговора у ручья, заново перебирая все сказанное Буяном, теперь же разговор поблек, как нечто пережитое, избытое сознанием и душой, теперь помыслы Золотинки обратились вперед к неведомому городу Толпеню и Рукосиловой твердыне Вышгороду, и это был первый признак, что пора колебаний прошла.

Золотинка потому, может быть, и забралась в глушь, что, утвердившись в главном, чувствовала потребность погрузиться в созерцательную и умиротворенную жизнь, чтобы отринуть все преходящее и неважное. Чтобы окрепнуть душой в нежных шорохах трав, в утренней свежести и в лепете зацелованной солнцем листвы на верхушках замшелых великанов, в ночном покое и в бодрости росистого утра.

…Белое перышко скользнуло в сумрак напоенной сладкими запахами избушки и щекочущим поцелуем коснулось щеки пигалика. Тот чихнул и открыл глаза.

— Здрасте! — сказала Золотинка, приветствуя перышко. — И доброе утро! — важно добавила она, приметив, как далеко перебралось за гнилой порожек солнце.

Перо бесшумно порхало, и пигалик, который не выносил безделья, осторожно поднявшись с моховой постели (всюду валялись опавшие ночью спелые плоды), оделся, успевши при этом мимоходом взгрустнуть (он отвел себе на уныние именно эту ни что иначе не годную долю часа), сунул перышко за ухо и побежал к ручью умыться. Ибо пигалик, понятно, не мог приступить к делу, не умывшись со сна, даже если дело это заключалось в том, чтобы прочитать долгожданное, полное новостей письмо.

Кстати, выскочивший из куста бузины мальчишка нисколько на пигалика не походил. Это был коротко стриженный в скобку большеглазый круглолицый пастушок в посконных крестьянских штанах и такой же много раз латанной рубашонке. Нужно было обладать верным наметанным глазом, чтобы сразу же угадать в мальчишечке пигалика. Так что не всякая ворона распознала бы оборотня на лету даже и с десяти шагов; труднее было бы, разумеется, обмануть трудовой люд, что вышел в страдную пору на поля, и уж совсем невозможно было бы провести тех самых мальчишек, которых Золотинка и брала в пример. Но такой далеко идущей цели — обмануть вредный народец мальчишек — она себе, понятно, и не ставила.

Торопливо умывшись, Золотинка нарвала на косогоре большие лопушки мать-и-мачехи. Теперь достаточно было чиркнуть по листу волшебным камнем, а потом провести перышком, чтобы на зеленом бархате лопушка проступили ярко-синие строчки. Оглянувшись по сторонам, Золотинка взялась читать.

«Здравствуй, друг мой Жихан! — с мудрой осмотрительностью писал Буян, и Золотинка бегло ухмыльнулась. — Блуждающий дворец появился вчера месяца зарева во второй день в восьмом часу пополудни южнее города Межибожа в двадцати шести верстах. — Выпалив это сногсшибательное известие одним духом (Золотинка ждала, по правде говоря, совсем другого, ждала она только одно слово: пора!), Буян продолжал все так же торопливо и многословно, но уже спокойнее. — По-видимому, блуждающий дворец опять родился на крови — там, где среди обширных, на несколько верст посадок едулопов погибли сбившиеся с дороги дети. Едулопы похватали их ветвями и выпили кровь. Безжизненные, пронзенные ветвями тела крестьяне видели незадолго до появления дворца. Две девочки поменьше и мальчик, который, как говорят, пытался спасти малышек и кинулся за ними в посадки… Тяжело писать.