Погоня

— Когда ты научишься проявлять меру, а, Замор? Мера — основание всех вещей.

— Хотел бы я знать, где мне ее найти, эту меру — при моих-то делах?! — пробормотал Замор, но эту дерзость он приберег уже для себя — когда переступил порог и наглухо закрыл дверь.

Маленькая принцесса не особенно переменилась, если не считать ржавой цепи на ногах: все то же посконное платьице и передничек, в каких застало ее нашествие великой государыни Золотинки на корчму Шеробора. Разве что волосы слежались — ни расчесать, ни помыть в темнице, да потерялась лента. Впрочем, изрядно уже выцветшая.

Поставленная пред очи грозного чародея, Нута глядела без страха и без вызова, она, кажется, не совсем даже и понимала, что перед ней великий чародей. Повелитель Словании, покоритель Тишпака и Амдо представлялся ей дряхлым, вызывающим жалость старичком, каковым, несомненно, он и был на самом деле. В безбоязненном взгляде ее была проницательность простодушия; казалось, головокружительные перемены последнего времени, которые в считанные дни вернули служаночке звание принцессы, бросили ее в табор миродеров, провели через испытания волшебного дворца и сделали предводительницей несколько сот восторженных почитателей, чтобы тем вернее толкнуть ее затем в гнусные страшные застенки, — казалось, все эти превращения не надорвали ей душу, а умудрили новым, исполненным силы и достоинства спокойствием, от которого только шаг до простодушия.

Лжевидохин оглядывал маленькую женщину с любопытством.

— Почему цепь? — спросил он наконец, удостоив вниманием и Замора, и тотчас же перешел от вопроса к выводам: — Пошел вон, мерзавец!

Вместе с начальником удалился и мерзавец поменьше — тот самый сторож, который хорошо знал «почему цепь». По видимости, объяснение его никого совершенно не могло бы удовлетворить, и сторож промолчал. Молчала и Нута — ее попросту не спрашивали. Нечто неуловимое в детских губках Нуты открыло Лжевидохину всю меру постигшего маленькую принцессу превращения — она насмешливо улыбнулась!

И тут же жалобно вздрогнула, испугавшись прянувшей ни с того ни с сего собаки.

— Фу! — отозвал пса чародей. — Мне доложили, — сказал он потом, оставив побоку предварительные заходы, — ты нынче говоришь только правду.

— Да, — подтвердила она тихо.

— После дворца?

— Прежде я была ужасно лживая. Но ведь никто и не ожидал от меня правды, верно? — сказала она, пожимая плечиками. Не знаю, что произошло, я больше не могу… тошнит от лжи. Вот и все.

— Ну, предположим, — пробормотал Лжевидохин. В повадке его не осталось ничего наигранного, и тот, кто мог бы наблюдать оборотня во время давешних его объяснений с Ананьей и Замором, заметил бы разницу: великий государь и великий чародей подобрался, стал суше и тверже, словно бы впервые встретил достойного хитрости и ума собеседника — это была Нута. — Предположим, — протянул он раздумчиво и опять цыкнул на собак, которые плотоядно, роняя слюну, глазели на маленькую женщину. — Но как ты полагаешь, это хорошо или плохо?

Нута задумалась.

— Трудно ответить: у нас разные понятия о том, что хорошо и что плохо.

— Верно, — согласился Лжевидохин, втирая в ладонь палец так, словно бы ответ доставил ему удовольствие. — Но ты прекрасно понимаешь, о чем я спрашиваю, значит, попросту пытаешься увильнуть.

Похоже, узница слегка покраснела. Нута способна была покраснеть, как это ни покажется невероятным, даже в оковах. Правда, Лжевидохин не особенно доверял своим подслеповатым воспаленным глазам.

— Я думаю, говорить правду всегда хорошо, — сказала она твердо.

— Независимо от последствий?

— Да.

— Ответственное заявление. Ты это понимаешь?

Она кивнула, но уже не так уверенно. Некое неясное беспокойство шевельнулось в ней в предвидении новых вопросов.

— Раз так, надо установить, что же такое «хорошо». Что ты считаешь благом? Род Вседержитель установил нам законы высшего блага, но я боюсь, что сто девяносто девять человек из двухсот, которые затвердили заповеди Рода с детства, не понимают, о чем все-таки идет речь.

Он говорил и ловко, и умно, но узница начала улыбаться, как улыбаются при встрече с давно разоблачившей себя и уже никому не страшной глупостью, узница покачивала головой и тихо молвила наконец:

— Они прекрасно понимают. Кто хочет, тот понимает.

Лжевидохин собрался было возразить и даже махнул рукой, перечеркивая все, что Нута имела ему сказать, но не стал спорить, а только поморщился:

— Ладно, оставим. Значит, что такое благо, ты понимаешь. Смерть — это не благо. Ибо Род Вседержитель сказал: живите! О чем, разумеется, мы без него бы не догадались. Так или иначе, смерть не благо; если она не благо для тебя, значит, она не благо и для других.

— Правильно.

— Однако правда всегда благо?

Нута лишь кивнула, и как-то торопливо, между делом, она ждала, что дальше, предчувствуя ожидающие ее загадки.

— А если правда ведет к смерти, она благо?

Нута молчала. Не трудно было понять, куда клонит оборотень, и потому она не стала говорить, что «если смерть ведет к правде, то…» и прочие представлявшиеся ей бесспорными соображения.