Погоня

Плохиш хотел выдать ей еще одну затрещину, но со злости промахнулся. Пегая толстуха, видя, какой оборот принимает знакомство, выскочила из постели и, тряся телесами, бросилась одеваться. Плохиш метнулся к кровати и стащил Топоркова на пол. Тот бесчувственно свалился на ковер и открыл мутные глаза.

— Кто тут? — высокомерно осведомился Топорков.

— Ты кого привел, чертила?! — набросился на него Плохиш.

Топорков с трудом сфокусировал взгляд на Плохише.

— Порядочных женщин! — с вызовом провозгласил он заплетающимся языком. — А если ты хотел шлюх подзаборных, то сам ищи!

— Да с ним ни одна бикса не пойдет, не то что нормальная девушка, — подала голос из-за спины Плохиша пегая красавица.

— Че ты прохрюкала, крыса?! — в ярости уставился на нее Плохиш.

— Фантомас стибанутый! — выкрикнула она, ретируясь к ванной.

Плохиш метнулся следом и перехватил прежде, чем она достигла убежища. Запустив пятерню в ее сальные волосы, он поволок ее к двери, полуодетую, награждая пинками по толстому заду. Та вырывалась, ругалась и пыталась ударить его в ответ.

— Мрази охерелые! — бушевал Плохиш. — Пошли вон, пока я вас не поубивал!

Топорков на четвереньках уже поспешал к выходу, подбирая на ходу свои вещи. Однако бывшая штанги-стка, оскорбленная дурным приемом, подскочила к Пло-хишу с фланга и огрела бутылкой по затылку. По счастью, Плохиш успел выставить плечо, так что удар пришелся вскользь, но в голове все равно звякнуло. Бросив пегую красотку, он с разворота врезал ее товарке так, что та, ухнув, вылетела в коридор. Следом за ней выскочила подруга Топоркова, все еще полуголая, а затем и сам Топорков, тоже в неглиже. На шум уже неслась администраторша, сопровождаемая охранником. При виде живописной группы, стремительно покидавшей номер Плохиша, они оторопели. Плохиш напутствовал гостей площадным матом и захлопнул дверь.

На ходу одеваясь, Топорков и дамы кубарем покатились по лестнице. Оказавшись на улице, они ринулись прочь, добежали до угла и свернули, чтобы отдышаться.

— Ну и че теперь делать? — запыхавшись, спросила бывшая штангиста.

— Не знаю, — признался Топорков, кашляя. — Никогда его таким не видел. Что на него нашло?!

— Мерин малохольный, — злобно процедила пегая. — Таких надо в дурильник запирать, чтоб на людей не кидались. Ладно, хрен с ним, деньги давай.

— Какие деньги? — растерялся Топорков.

— Какие?! По сто долларов каждой! Или ты надеялся нас задаром поиметь?

— У меня нет денег, — холодея, пролепетал Топорков. — Они там остались, в номере.

— В каком номере, че ты гонишь! Мы весь вечер на тебя убили! — подхватила штангистка. — Гляди, мне этот кабан куртку порвал! Как я теперь в рваной куртке ходить буду? Новую мне покупай!

— Я-то при чем? — оправдывался Топорков. — Я же не знал, что так выйдет... Вы извините, девушки...

— Бабки гони! — повторила пегая угрожающе.

— Да где я возьму! — взмолился Топорков.

Мужеподобная штангистка размахнулась и ударила его кулаком в лицо. Топорков отшатнулся и, не удержавшись, упал на асфальт. Проститутки, не давая ему подняться, принялись избивать ногами.

— Пес! — ругались они. — Лошина поганый! Нету денег — нечего лезть!

— Помогите! — кричал Топорков, защищая лицо. — Убивают!

Они обшарили его карманы, забрали старые наручные часы и мобильный телефон, выданный в штабе. Больше у Топоркова ничего не оказалось.

— Ладно, валим, — хрипло проговорила мужеподобная штангистка, награждая Топоркова прощальным пинком.

И они исчезли, бросив на тротуаре избитого и окровавленного Топоркова.

***

Тюрьма отличается от свободы, как ампутированный палец от здорового полнокровного тела. Душная грязная клетка, забитая живыми существами, — вот все, что остается от космоса.

Кроме Храповицкого, в камере содержалось еще пять человек. Шконки располагались в два яруса, параша отделялась занавеской. Невозможно было разминуться, не задев друг друга. Вонь стояла устрашающая: пахло немытым человеческим телом, несвежим бельем, развешанным тут и там, дезинфекцией, остатками еды и нечистот. Мелкие рыжие тараканы шныряли повсюду. Они ухитрялись заползать даже в целлофановые пакеты, в которых зэки хранили продукты, полученные из дома или купленные в тюремном ларьке. Пряники и сушки приходилось ссыпать в чистую наволочку и вешать за шконкой, подальше от насекомых, но и это не помогало.

Впрочем, в первое время после ареста Храповицкий мучился не столько от грязи и смрада, сколько от другого. И людская скученность, и тошнотворная пайка, и крысы, и духота, и грубость охраны — все это, конечно, было отвратительно, но в молодости, прежде чем разбогатеть, ему случалось оказываться в походных условиях, пусть и не таких тяжелых. Он, бывало, подолгу жил в строительных вагончиках и даже палатках, так что умел приспосабливаться к бытовым неудобствам. Храповицкого сводило с ума унижение.

Он совершенно не спал. Ночь за ночью он ворочался на жестких нарах под храп сокамерников, в бледном свете включенной лампы, и его захлестывали волны ненависти, ярости и отчаяния. Его жизнь топтал сапогами, а он не мог ни ответить, ни защититься.