Погоня

Через несколько дней острота оскорбленных чувств притупилась, но им на смену пришел страх, гнетущий страх остаться здесь навсегда. Порой, измученный бессонницей, Храповицкий соскальзывал в мгновенное забытье, но тут же вновь пробуждался оттого, что по его лицу начинал струиться пот. Пот лил так обильно, что не только одежда Храповицкого, но и изголовье старого матраса мгновенно становились мокрыми.

Днем он пребывал в тяжелом мареве, плохо соображал и не вполне отдавал себе отчет в том, что происходит вокруг. То он принимался что-то сосредоточенно обдумывать, рассчитывать, строить планы, то, очнувшись, никак не мог вспомнить, о чем думал. Необходимо было ослабить натянутые нервы, чтоб они не лопнули, но Храповицкий не знал, как это сделать. Лихорадочная болезнь пожирала его изнутри.

Какие-то фантастические комбинации проносились у него в голове, однако остатками здравого смысла он понимал, что нельзя поддаваться панике, нельзя суетиться и дергаться. Нужно затаиться и ждать. Зверь, попав в западню, не мечется. Он замирает, прикидывается мертвым, пока не наступит секунда, когда можно будет прыгнуть.

Его не могли держать здесь вечно, это было бессмысленно. Кто бы ни стоял за его арестом, рано или поздно появится тот, кто объявит ему цену свободы. И он ее заплатит, какой бы высокой она ни была. Потому что жизнь его, Храповицкого, дороже всего остального. И еще потому, что он собирался рассчитаться со всеми, кто его сюда отправил, но сделать это он мог, лишь оказавшись на свободе.

***

...Самым неугомонным в камере был Серега, водитель маршрутки. Лет сорока, чернявый, смуглый, кривоносый, с нечистой кожей, Серега по пьянке бил свою сожительницу смертным боем. В ходе последней отоварки соседи, привлеченные ее криками, вызвали милицию, Серега сгоряча оказал сопротивление, и теперь его ждал срок.

Он считал себя большим специалистом по части женского пола, хвастал сексуальными подвигами и беспрерывно измывался над Мишаней — толстым, неуклюжим увальнем лет двадцати пяти. Мишаня прежде работал экспедитором в хозяйственном магазине и в один прекрасный день загнал налево целую машину со стиральным порошком, даже не потрудившись замести следы. Ему грозило пять лет, и его жена, дородная и неспешная, таскала ему неподъемные сумки с продуктами. Жадный от природы, Мишаня делиться с сокамерниками не спешил, хотя Серегиных насмешек боялся, как огня.

Обычно Серега принимался цеплять его с утра.

— Мишаня, расскажи, как ты на воле с телками любовь крутил, — начинал он за завтраком.

Мишаня поворачивал к нему широкое лицо, словно заспанное, и сопел.

— Че рассказывать-то? — неохотно бубнил он. — Я с телками любовь не крутил. Я только с женой жил.

— Во как! — поражался Серега. — А что ж в твоей жене такого особенного? Медом она, что ли, у тебя намазанная?

— Ничем она не намазанная! — Мишаня сопел громче. — Каждый день в душе моется.

Зэки начинали улыбаться.

— А че ж ты тогда к ней приклеился? Не иначе как секрет у нее какой есть.

— Нету никакого секрета.

— Давай, давай, выкладывай! — тормошил Серега. — Ну, как у вас с ней это все делается?

— Известно как... Как у всех...

— У всех по-разному, — не унимался Серега. — Правильно, Леонидыч?

Последняя реплика адресовалась Храповицкому. Тот сидел за столом и машинально ковырялся в загустевшей каше, вызывавшей в нем отвращение. Погруженный в свои размышления, он не прислушивался к общему разговору. Подняв голову, Храповицкий посмотрел на Се-регу и ничего не ответил, не понимая, чего тот от него хочет. Под его тяжелым взглядом Серега несколько смутился и вновь повернулся к Мишане.

— Ты вот, например, жену в кино водил? — продолжил он.

— Ну водил... а че такого?

— А раком ставил?

— Где ставил? — пугался Мишаня.

— Ну в кино, где ж еще!

— Зачем?

— Как это зачем? А для чего ж ты ее туда водил?

— Кино глядеть...

Сокамерники откровенно забавлялись. Мишаня недоуменно косился на них, не понимая причин веселья.

— Эх, Мишаня, — вздыхал Серега, окидывая его сочувственным взглядом. — Чую я, не гигант ты секса.

— Почему? — подозрительно спрашивал Мишаня.

Под общий смех Серега подмигивал сокамерникам — Догнал я, наконец, с чего Обрубок вдруг такой важный заделался! — заговорщицки сообщал он.

Обрубком арестанты прозвали между собой одного из вохров, злобного киргиза-коротышку с непропорционально большой головой, — сегодня как раз он дежурил на продоле.

— С чего? — интересовался кто-то.

— Да ведь это ж он теперь Мишанину жену в кино фалует! Мишаня-то здесь сидит, а ей в кино охота. Он с собой туда скамеечку носит, а то с пола до ней не достает.

Раздавался новый взрыв хохота.

— Ничего ей не охота! — чуть не плача выкрикивал Мишаня. — Она без меня не ходит никуда! Дома сидит!