Погоня за ветром

— Низинич! Слава Христу, цел и невредим! — Он вскочил со стульца и заходил по покою, размахивая руками. — Вот, отныне пред тобой — князь Перемышльский! Завещал отец Галич и Холм с Дрогичином Шварну, словно и не я старший сын у него. Словно и не я супротив Куремсы ратоборствовал, и на Австрию с ним хаживал, и под Ярославом угорского круля отбивал! И литву не я усмирял за набеги! Дак нет, отдать Галич юнцу безусому — глупее и измыслить трудно было! А всё она, мачеха!

Констанция при упоминании битвы под Ярославом, когда был разбит руссами её отец, король Бела, обиженно повела носом, как делала всегда, когда бывала недовольна.

— Ты-то как, Варлаам? Маркольт баил: сбежали вы с Тихоном от него. Где укрываетесь ныне? Не отыскали вас литвины? А боярин Григорий, лиха никоего вам не причинил? — забросал князь Лев молодца вопросами.

Варлаам коротко и точно отвечал, замечая, что лицо Льва понемногу проясняется, мрачная злость его уступает место спокойной задумчивости.

— Так как же, служить мне согласны? — спросил князь. — Я вас в обиду не дам. И в накладе не останетесь. Токмо ведайте: дел у вас обоих отныне будет невпроворот.

— Мы согласны, княже, — твёрдо промолвил Варлаам.

Лев остановился у слюдяного окна, забарабанил пальцами по раме, сказал, полуобернувшись:

— Вот как содеем, хлопче. Нынче же отъезжай в Перемышль, жди меня там. Скоро, опосля сороковин, приеду. А Тихон пускай у купчихи покуда остаётся, Маркольт будет чрез него вести передавать.

— А Маркольту веришь ли ты, княже? — спросил Варлаам. Он понимал: они с Тихоном втягиваются в сложную, запутанную игру страстей, тайную и явную, и выигрыш в ней — золотая корона Галича, — или достанется Льву, или… Об этом самом «или» Варлаам запретил себе думать. И ещё была такая мысль: он — служивый человек, его дело — исполнять княжьи порученья и не забивать себе голову тем, что последует за очередным событием.

— Маркольту? — переспросил Лев. — Маркольт не предаст. А коли супротив меня что содеет, откроются кой-какие его делишки. Несдобровать ему тогда. Он это знает, потому за меня и держится. Так вот. Ну, ступай. И поспешай в Перемышль.

Как только Варлаам скрылся за дверью, княгиня Констанция, удобно расположившаяся в мягком кресле в глубине покоя, спросила:

— Что ты говорил ему про Маркольта? Что вообще за человек этот Низинич?

— Отрок отцовый. Учился в Падуе, недавно воротился, — неохотно пояснил ей Лев, устраиваясь обратно на стульчик.

— А плат?

— Сама заплати за него этой Матрёне. Думаю, уразумела сразу, что Варлаам — никакой не купец.

Князь Лев вздохнул и потянулся, хрустя суставами.

— Такие вот мне и надобны. Хитрые, умные, готовые любое трудное дело толково исполнить. А эти ещё и там, на Западе, побывали, жизнь ту изнутри знают.

— Ты и меня до сих пор иноземкой почитаешь, — обиженно скривив уста, промолвила княгиня.

— А ты таковая и есть. Одеваешься до сей поры, яко иноземка, даже кокошник не носишь. Ходишь на молитву в костёл, исповедуешься у латинского патера. Не вышиваешь, как иные жёнки, зато держишься в седле не хуже любого удальца, любишь ловитвы, конные ристания, веселье. И батюшку своего кажное лето навещать ездишь. Рази не так?

— Ты не посмеешь заставить меня изменить веру и запретить посещать отца! — вспыхнула Констанция.

Лев недовольно поморщился.

— Вот что, — перевёл он разговор на другое, — сходи к Альдоне, узнай, чем болен Шварн. Скорее всего, огненное жженье, ничего опасного. Не дал Господь здоровья братцу. Ну да все мы под Богом ходим! — Князь перекрестился, посмотрев на иконы на ставнике[91].

Проводив шуршащую тяжёлым платьем Констанцию хмурым взглядом, он тихо пробормотал:

— Стало быть, на ляхов собралась, Юрата. Ну что ж. Вот тут-то Тихон с Варлаамом мне и подмогнут.

По устам его скользнула, тотчас утонув в густой бороде, хитроватая улыбка.

7.

Юная Альдона, княгиня Галицкая и Холмская, сидела у ложа больного супруга. Шварн постанывал, беспокойно метался по подушке, бледное лицо его искажала боль. Альдона положила ему на живот свою прохладную ладонь, озабоченно спросила:

— Где? Здесь болит?

Чувствуя под рукой тёплое вздрагивающее в такт дыханию мужнино тело, она нежно гладила его и вымученно улыбалась.

— Вроде полегчало, — прошептал Шварн.

— Пройдёт всё, ладо, — принялась успокаивать его жена. — День-другой полежишь, схлынет боль твоя. С кажным такое бывает. То днесь[92] на пиру излиха вина ты хлебнул. Не нать было.

Шварн, смотря на неё, слыша ласковый шелест слов, чувствовал, как отпускает, стихает жгучая доселе боль в животе, а по телу, словно поддавшись прикосновению мягкой женской руки, растекается приятная расслабляющая нега.

Он перестал метаться, закрыл глаза, затих.

Альдона любовно провела ладонью по его прямым пепельным волосам, поправила одеяло из беличьих шкурок, замерла, прислушиваясь к ровному его дыханию.

Шварн заснул, Альдона с материнской заботливостью глянула на его полураскрытый рот, качнула с сокрушением головой в убрусе.