«…Поговорить с Вами долго и длинно и даже посплетничать…»: Переписка Г.В. Адамовича с Р.Н. Гринбергом (1953-1967)

Еще P. S. Очень рад, что в «Опытах» будет Мандельштам. Какой бы он ни был, это всегда кусочки чистого золота. И хорошо было бы, если бы вообще отдел поэзии в «Опытах» не был бы похож на поэзию из «Нового журнала». Обратите внимание в последнем № на творение Мelle Ирины Легкой[42]. Я давно такой развязной чепухи не читал. В своем роде — шедевр.

10. Р.Н. Гринберг — Г.В. Адамовичу

4.4.53.

Дорогой Георгий Викторович,

Вот наш выползок, а змейка появится вслед очень скоро.

Еще нужно мне сказать, что № 2 готовится, а у меня от <Вас?> ни одного слова. Мне Вы почему-то не отвечаете о стихах, о Ваших новых, которые я мысленно называю «английскими» или «манчестерскими». Скажите, я совсем не прав? Не будьте со мной чересчур скупы. Мне приходится и так достаточно трудно.

А Мих<аил> Льв<ович> К<антор> будет писать рецензию на книгу Гольденвейзера[43]. Как скучно, право. Я не решаюсь ему это писать. Мы ждем от него большего.

На анкету Камю не ответил; не знал, кто мы; так сразу, по-видимому, не отвечают. Я и не рассчитывал для № 1, а вот для № 2 примусь серьезнее. Еще писал Марселю Арланду из НРФ[44] — молчит. С кем из них Вы знакомы? Я придаю нашей анкете большое значение. Здесь Вильсон[45], местный Сент-Бёв, ответил заметками о Толстом, которые и пойдут в № 2[46]. Он весьма почтенный русский читатель «в оригинале», что не так-то часто бывает. Но он часто не понимает шуток, пародий, как я ни бьюсь. Уговорите Арнольда Самсон<овича>[47], чтоб он что-нибудь написал для меня. Нет спору, что его нужно просить, поощрить, а там и сам захочет, но меня он не слушается, а самому ему ужасно как хочется что-то написать, — понять можно. У него какая-то затрудненная жизнь, не знаешь, как за него приняться. А знает он бездну, о которой он бы мог нам рассказать.

Всего хорошего, крепко жму руку.

ПС: вчера Вас корректировал без особого труда: наши типографы, знаменитые братья Раузены[48], мастаки, очень чисто подали первые гранки. Не беспокойтесь. Буду стараться!

11. Р.Н. Гринберг — Г.В. Адамовичу

21.4.53.

Дорогой Георгий Викторович,

Большое удовольствие получить от Вас письмо. В Ваших письмах есть всегда что-то веселое, пожалуй, пушкинское, чего нет в других письмах. Я очень люблю такое веселье и сам веселый, хочу им быть, по крайней мере. Все же, хотя письмо и было бодрым, когда я дошел до того места, где Вы говорите, что АСБ[49] строчит и потеет для нас, я заметил, что у меня навертывается слеза, что при моем нраве вещь весьма необычная. Давай ему Бог, и я ему мешать не буду, а буду ходить на цыпочках, как в доме, где лежит больной. У меня такое чувство, что мы размыли курган, куда человек сам себя угробил на десятки лет, откуда он видел свет, и ему завидовал, и стал его ненавидеть от своего же бессилия. Так случается довольно часто с людьми особенного честолюбия. Но Вы правы. Может быть, ничего и не выйдет от потуг. Собеседник совсем другое дело. В разговоре честолюбцы хотят понравиться и помогают специальной игрой; он может не договорить мысли, скрыв ее в хорошей паузе, и останется впечатление некоторой глубины, тогда как и мысли-то нет и т. д. В статьях нужно что-то «показать» лицом. Вы помните, у Герцена рассказывается про человека, который всю жизнь молчал, когда вокруг него велись умные разговоры, и про него решили, что он величайший авторитет по вопросам, которые обсуждались. Муки АСБ должны быть страшные. Только перезрелые девы могут испытать нечто подобное, воображаю, от запоздалых родов. Будем надеяться, что все обернется интересной статьей и украшением для нас[50].

От Вас мы ждем для № 2 — «Комментарий» и стихов[51]. Я вечно просил Вас о них, с первого моего письма — Вы забыли. Когда последний срок? Чем раньше, тем лучше для меня. Печатать собираемся в октябре. Набирать, как только получим рукопись. Так меньше хлопот и нет температуры, как когда все наспех.

Стихи обязательно — повторяю. Недавно попалась мне старенькая советская антология, кажется 1925 года — Вы там. Составитель — забыл фамилию, — знакомя читателей с Вами, говорит, что Вы самый глубокий пессимист среди всех других поэтов[52], а их он собрал несколько десятков. С тех пор, если сравнить Ваш тогдашний пессимизм с нашими здешними поэтами, Вы самый радостный человек на свете, и я решил, что это Вы задали тон этой скорби еще до революции, а поэты, лучшие и мои любимые, все продолжают и углубляют.

Камю мне ответил. Коротко, ясно и чрезвычайно лестно для русского читателя[53]. Посылаю анкету Курциусу[54] в Германию и не знаю, кому в Англию. Думал о Элизабет Бауэн — отменил по причине страшной скуки, от которой у меня заболела голова — она недавно приезжала сюда. Надоумьте!

Кругом меня никого нет, и я вполне одинокий человек, когда дело касается дум, умственностей, но об этом в другой раз. Умственная пустыня и шумная компания хихикающих приятелей — моя тема. Один Варш<авский>, может, человечнее многих других. В другой раз.

Жму руку Ваш