Пограничные были

Анна Егоровна, мать Екатерины Вяткиной, прожила на заставе больше двух месяцев. По приезде была у нее задумка: погостить до половины сентября — пенсионерка, она свободно распоряжалась своим временем.

У Анны Егоровны кроме Екатерины были еще три дочери, две старшие давно обзавелись семьями и жили в Череповце. Младшая дочь, теперь тоже замужняя, но пока бездетная, жила вместе с матерью в родном селе Воскресенском, в каких-то тридцати километрах от Череповца. Можно считать, три дочери были рядом, а вот четвертая, Екатерина, укатила на самый-то край нашей земли и видела она ее реже всех. Вот и решила пожить у нее подольше.

Решить-то решила, но еще до серьезной этой стычки из-за внука Славки начала подумывать о возвращении домой.

Первое время, после двухлетней разлуки, Анна Егоровна смотрела на все как бы сквозь розовую пленку: живут Катерина с мужем своим дружно, при полном достатке, внуки Славка и Коленька здоровенькие, ухоженные, обутые-одетые. Все, казалось бы, ладно.

А чуть позднее, когда с глаз Анны Егоровны мало-помалу стала спадать розовая пелена, она почувствовала, что с ее дочерью Катериной не все ладно, что в ее характере и повадках появилось что-то чужое, неприятное и раздражающее.

На заставе кроме Екатерины Вяткиной жили еще две женщины — молоденькие жены заместителей начальника. Настолько молоденькие, что и женщинами-то называть их как-то язык не поворачивался: обе тоненькие, как тростиночки, — вот-вот переломятся, по-девчоночьи беспечные, не подготовленные к самостоятельной жизни своим домом, своей семьей, хотя обе уже стали мамашами, правда недавно, — одна — месяц назад, другая — полгода. Екатерина Вяткина относилась к ним так, будто была их начальницей: покрикивала, отчитывала, как иной раз отчитывают командиры нерадивых подчиненных. Только нарядов вне очереди не объявляла да на гауптвахту не сажала.

— Ты какой-то командиршей заделалась, — сказала Анна Егоровна своей дочери. — И слова доброго не скажешь бабенкам, все покрикиваешь.

— Бегут из-за каждого пустяка: как щи заправить, как манную кашку сварить. Надоели!

— Ты же постарше их, кое-чему и от меня научилась, и от других людей. Как это ты не поймешь?.. И ведь втроем вы тут, и жили бы вроде одной семьи, душа в душу, друг дружке на радость... А ты чего-то возгордилась, нос воротишь. Или оттого, что мужик твой тут самый главный начальник?

Кто бы другой сказал это, а не мать родная, которой Екатерина привыкла не прекословить, она бы еще поспорила. Но тут призадумалась, а теперь призналась Наталье Павловне:

— «Возгордилась, нос воротишь...» Неужели появились у меня такие замашки?

— Матери не только глазами — и сердцем видят, — сказала Наталья Павловна.

Анна Егоровна и другое увидела, приметила в своей дочери такое, против чего ополчилась резко и решительно.

Как-то при матери Екатерина стала выговаривать и даже угрожать приехавшей на заставу продавщице военторговской автолавки, женщине уже в годах, что доложит кому следует, как некоторые военторговские деятели развозят товар по блату, а сюда приезжают почти пустыми.

— Как же — пустыми? И колбасу всякую привезла, и конфеты разные, и промтоваров, каких в городе не достанешь. Даже мутоновую шубку привезла как раз твоего размера.

— Шубку привезла... А ковер? Двадцать раз просила. Я просила, а соседке продали.

— Она раньше заказывала. И шубка ей тоже нужна, а я для тебя сберегла... Заелись вы, забарахлились — вот что я скажу, голубушка моя...

За эти последние слова военторговской продавщицы и ухватилась Анна Егоровна, когда они вернулись в дом с покупкой. Екатерина сразу же накинула шубку на плечи и стала лениво поворачиваться перед зеркалом. Может, и ничего не сказала бы резкого Анна Егоровна, если бы не выражение лица дочери — скучающее, сытое такое, самодовольное.

— Господи, да что такое с тобой делается-то, доченька ты моя? Дуська, младшая сестренка твоя, новенький шерстяной платок недавно примеривала перед зеркалом — так светилась вся, радовалась... А тут ведь шуба, да мутоновая, да вся так и отливает шелком, чуть не пятьсот выложено за нее, а ты морщишься, будто зеленые клюквины глотаешь. Неужели совсем разучилась радоваться?.. И верно сказала продавщица — заелась ты, забарахлилась.

— Подумаешь, за пятьсот рублей шубу купила и уже забарахлилась! Вон у соседки-начальницы за тысячу двести шубка — так это вещь.

Анна Егоровна будто не слышала последних слов дочери, продолжала надтреснутым голосом:

— И даже мужика своего не позвала покупкой полюбоваться — вот ведь до чего зачерствела!

— Он знал, что за товар привезли. Не пришел — значит, не больно-то интересно ему...

Опечаленная Анна Егоровна задумчиво кивала головой и продолжала свое:

— И ковер ей нужен! Чуть не на всех стенках ковры понавешаны. Куда тебе ковер-то? На потолок прибьешь или на пол под ноги бросишь?

— Какие это ковры — чуть поболе скатерти? У других во всю стенку. А мы чем хуже?.. Сейчас все стараются приобрести дорогие красивые вещи — такое время пришло. Неужели ты не понимаешь этого?