Пограничными тропами

Зашуршали волосяные веревки по стропилам, сбивая труху с обгнивших сверху бревен и подтягивая ноги Манапа вверх. Кочукбаев увидев стропила, часто набитые на них доски, клочки соломы, выбившиеся из-под досок, увидел большой сучок на одном из бревен — сучок был коричневый, с капельками смолы. «Не поддается времени — совсем свежий», — мелькнуло в помутневшем сознании, и в то же время он ощутил боль от удара бичом, почувствовал, что кровь пошла из носа и ушей, ощутил солоноватый вкус крови во рту и потерял сознание.

* * *

Очнулся Кочукбаев от нестерпимой боли в спине. Он застонал, открыл глаза и увидел Морозова, а рядом с ним незнакомого человека в белом халате. На тумбочке, стоявшей у кровати, лежали порошки, таблетки, шприцы, стояли бутылочки с какой-то мутной жидкостью.

— Больница? — спросил Манап.

— Не уберегли, друг, мы тебя.

— Теперь будет жить, — спокойно сказал доктор. — Будет жить. Крепкий человек.

— Солдат! — подтвердил Морозов. В голосе его звучали нотки гордости. — Настоящий солдат!

— А что с остальными? Где они? Долго мы были там?

— Долго, Манап, долго. Протест комендант писал. Еле вытребовали. А остальные все живы и здоровы. Ну ничего, мы еще отомстим. Мы еще, Манап, повоюем.

— Повоюем, начальник, обязательно повоюем.

ПЕРВЫЕ ШАГИ

4 ноября 1923 года Никите Самохину, начальнику взводного боевого участка Тасты, было приказано сдать свой взвод, немедленно выехать в Милютинку и принять участок границы, охраняемый взводом отдельного пограничного кавалерийского эскадрона. Участок этот в то время был самым беспокойным. Через перевалы Иштык и Бедель ходили большими группами вооруженные контрабандисты, в горах, плохо еще изученных пограничниками, скрывались бандиты-одиночки и мелкие басмаческие шайки, на этом участке полтора года назад погиб командир эскадрона Кукарькин.

Много раз полк в годы гражданской войны хоронил своих товарищей. Могилы бойцов 20-го кавалерийского остались под Царицыном, в песках Туркмении, степях Казахстана — много раз гремели прощальные залпы салюта и звучали слова клятвы: «Жизнь — за жизнь!» Тогда шли бои, бои жестокие, и каждый понимал, что жертвы неизбежны. Теперь же нет фронтов, теперь — граница. Не сразу люди, привыкшие к открытым боям, поняли, что такое граница, научились воевать по-новому, но они упрямо учились этому, иногда ценой своей жизни. Полк тяжело переживал каждую потерю, особенно первую — командира эскадрона, погибшего при преследовании бандитов Бойко и Малинина. Каждый командир, каждый красноармеец знал подробности этой операции, об этом много говорили, много думали.

Часто думал об этом Никита Самохин и, иной раз не желая этого сам, делал вывод: гибель Кукарькина — результат неумелых действий. Сейчас Самохин, ехавший на участок, где был похоронен командир эскадрона, естественно, вспомнил о той операции.

Бойко и Малинин, приговоренные за убийство и грабежи к расстрелу, обезоружив охрану, сбежали из тюрьмы и продвинулись к границе. Группу пограничников, выделенную для поимки бандитов, возглавил Кукарькин. Заметив погоню, Бойко и Малинин замаскировались и открыли огонь по пограничникам в упор.

«Нужно было обойти, нужно было самим сделать засаду, — в какой уже раз думал Самохин. — Но для этого нужно хорошо знать все горные тропы, иметь добровольцев-проводников. Нужно быть хитрее».

И хотя, делая такой вывод, Самохин сомневался, прав ли он, упрекал себя в кощунстве над памятью о погибшем боевом друге, действиям которого всегда подражал, все же, сомневаясь и упрекая себя, он не мог думать иначе. Позже, когда Самохин научился воевать с басмачами, контрабандистами и шпионами, он не мог без улыбки вспоминать о своих сомнениях: потом, через пять лет, когда солдаты задержали при переходе границы Бойко, задержали легко, без выстрела и связанного привели к Самохину, он посчитал это будничным делом. На многое он потом стал смотреть по-иному, но тогда, по дороге в Милютинку, предполагал и сомневался — тогда он делал первые, не совсем уверенные шаги по границе. Лишь в одном Самохин был уверен твердо: охранять границу нужно с помощью местных жителей-бедняков. С ними должна быть боевая дружба.

А в Милютинке как раз и не хватало этой дружбы. Командира взвода Албина, которого ехал сменять Самохин, в селах и аулах не уважали, а боялись. Все знали — не угодишь, схватится левой рукой за свою окладистую бороду, зажмет ее в кулак, а правой за револьвер: «Я вас научу уважать Советскую власть!»

О его несдержанности слагали анекдоты, да и было отчего. Пригласили как-то Албина сельчане на престольный праздник. Дело обычное — принято в селах приглашать пограничных начальников на все праздничные вечера, и никто никогда, если, конечно, обстановка позволяла, не отказывался от таких приглашений. Пошел и Албин. А там — поп. Оскорбился этим начальник участка, но поначалу сдержал себя. Выпив же стопку-другую самогонки, подошел к иконе «Сорок святителей», ткнул пальцем в одного из святых и спрашивает попа:

— Благочинный, как святого звать?