Погребальный поезд Хайле Селассие

― Непрополотый сад, говорил Джойс, вот ради чего вдохновенный поэт пересек зигзагом реку ― чтобы представить его нам. Фитилек у нее весь ушки навострил, у дамочки в саду. В девушке ее глаз живет гадюка, а на ресницах — роса, а в зеркале росы ― яблочко. Хоть кто-нибудь в этом долбаном поезде знает, как зовут машиниста?

― Королевский Советник Джоунз, вскричал Джеймс Джонсон Суини.

Он протолкался сквозь federales Гражданской Гвардии, эфиопских пехотинцев в гимнастерках и пробковых шлемах, подбитых ватой сержантов Гоминьдана.

Я подумал о машинисте Элроде Сингбелле, который, бывало, вписывался в изгиб спуска с горы Стамп-Хаус длиной в милю, что на Синем Хребте, выдувая «Изумительную Божью Благодать» паровозным свистком. Я вспомнил резкий сладкий аромат персидской сирени в самом начале весны.

Джойс говорил об Орфее в желтом, который танцевал сквозь заросли бамбука, а за ним шли гепарды, ары, канарейки, тигры. И об Орфее в ущельях, на дне морском, где увлекал он за собой желатин гидр, свастики морских звезд, шестиглазых медуз, морские лилии в перьевых боа, желеподобные соты кидиппид, алых крабов и сверкающую скумбрию, старую, как сама луна.

― Ноэ, произнес Аполлинер в глубоком раздумье.

― Мышки усиком к усику, сказал Джойс, белоногие квагги, трусящие presto presto e delicatamente, кудахчущие курицы-молодки, суровые кабаны, наствистывающие тапиры.

Прекрасная Садовница. Мы видели, как она продает цветы в Мадриде: полевые бархатцы, святой чертополох, огромные серебристые васильки и дикие белые лихнисы. В Одессе она резвилась в круговерти воробьев. Она был в азалиях, когда мы проезжали Атланту, ― стряхивала пламя с запястий.

― Тот ли это кастеллюм, спросил Джойс, где грааф свел вместе своих сыновей-близнецов с комментарием вавилонского Талмуда в керкерической тьме как ка Озириса пока некая дама в ботфортах и с повязкой на глазу не нашла к ним дорогу омолнив шквальную ночь посадила Паву в грот над Энгельанкером и похитила их сплетя по диагонали пока они услаждали Иегонатана и Давидха леденцовым карликом от Лютера и навстречу ветру и звездам но не раньше чем свернула себе каблук о косяк и обмочила помещения?

― Пастухи! вскричал Аполлинер на весь вагон, испугав всех нас. У нас в Ипре пастухов не было. Да и теперь нет.

Мы пересекали сады Нормандии, возвращаясь в Довилль.

Где-то в поезде, за нами, перед нами, на своих похоронных дрогах лежал Хайле Селассие, открытыми глазами смотрел сквозь потолок своего имперского вагона на двойную звезду Гамма в созвездии Треугольника ― двойные солнца, одно оранжевое, другое зеленое.