Погребенные

Свет лампы казался ненужным расточительством в комнате, залитой червонным золотом заката. Но Саймон потребовал, чтобы сюда не проникала тьма. Он также настаивал, чтобы Андреа не переступала меловую черту, — а выключатель находился за ней. Под подушкой на всякий случай лежал фонарь, но об этом даже думать не хотелось.

Она лежала, глядя, как солнечные блики расползаются по стене, потом блекнут и пропадают. Мысли вернулись к Саймону. С ним порой бывало тяжело, его одержимость казалась ограниченностью, но такова была натура идеалиста, стремящегося к совершенству. Он неустрашимо следовал своему предназначению; и вовсе не капризная Джули сманила его от иезуитов. Он сам в глубине души пожелал уйти, нуждаясь в более глубокой вере — своей собственной. Жена изменила ему, едва не погубив. Сейчас он боролся за себя: так самоубийца, бросившийся в омут, в последний миг начинает вдруг барахтаться, пытаясь выплыть. Это усилие он сделал ради Эдриена и Фелисити, а теперь детей отнял безжалостный и несправедливый закон.

И тем более он нуждался в Андреа. Господи, она бы родила ему детей, но он отказал в этом и ей, и себе, когда-то подвергшись стерилизации. Больно было думать, что больше никогда ей не родить. Во всяком случае, не от Саймона. Черт, что за мысли, словно пошлое предчувствие, что она может лечь с другим мужчиной и получить от него живое семя. Легкая дрожь поднялась изнутри и пробежала по телу. Ощущение чем-то напомнило отроческие фантазии и даже взволновало; Андреа невзначай опустила руку меж бедер и скользнула пальцами по материи джинсов…

Сумерки за окном сгущались. Нужно было молиться за Саймона, но это было непросто, когда возбуждение росло во всем теле. Может быть, пройдет само, если думать о другом? Она попробовала, но ничего не получилось. Прежде чем за что-то браться, придется избавиться от неудобства. Она со вздохом села и посмотрела в окно. Уже совсем стемнело. Любой прохожий у калитки может запросто увидеть то, чем она собиралась заняться. Предположим, неожиданно вернется Саймон. Впрочем, он-то поймет, что ей было необходимо, это каждому нужно хоть иногда. О Боже, это становится прямо нестерпимым, нужно что-то сделать.

Выключить свет или задернуть занавески? Андреа колебалась: для того и другого придется выйти за меловую черту. Что ж, делать нечего, иначе она будет чувствовать себя, как на сцене.

Выключить было проще. Всего один шаг за черту, а потом другой, чтоб снова включить. Беды не будет, и никто не узнает, Саймон со своим назойливым идеалом в самом деле зашел слишком далеко.

Мимолетное чувство вины пропало, как только комната погрузилась во тьму. Андреа, в предвкушении удовольствия, вздрагивающими руками сняла одежду и небрежно бросила на пол. Ощущение собственной наготы было пронзительным. Лежа на спине, она дотрагивалась до самых чувствительных мест, упиваясь полной свободой тела. Не торопись, вся ночь впереди. Саймон вернется не скоро.

Если вернется вообще! Совесть слабо кольнула в последний раз и сдалась. Тогда Андреа окончательно распалилась. Напряженное тело сотрясала дрожь, она выгнулась другой, с губ срывались легкие стоны. Под стиснутыми веками мелькали смутные образы. Когда они с Саймоном впервые… Нет, Боже, только не это, он ей не нужен, ни сейчас, ни вообще! До отвращения старомодный, все привык делать в темноте, как будто этого вообще не стоит делать, и к утру память об этих вещах должна исчезнуть вместе со сном. Надо было совсем с ума сойти, чтобы подцепить священника. Она ведь атеистка и никогда не верила. Саймон этого не знал, она его обманула, даже бубнила себе под нос всякую чепуху, когда он просил присоединиться к его молитве, — чтобы сделать ему приятное. У нее просто не хватило духу признаться, что она не верит в Бога.

Хватит потакать религиозным причудам Саймона! Она задрожала от страсти, вспомнив, как играла с собой в первый раз. Ей было лет пятнадцать, она давно подумывала об этом, но всякий раз, как только решалась, в голове раздавался злобный голосок матери: "Не смей трогать себя там, Андреа. Это непристойно, и это грех. Бог обязательно узнает и накажет. И представь, как ты будешь обо всем рассказывать отцу Флаэрти на исповеди".

Эмоции требовали выхода; она стала плохо спать по ночам, а в тревожных снах видела, как занимается этим, а мать спряталась в комнате и подсматривает за ней: "Ты просто испорченная дрянь и никогда не исправишься!"

В конце концов Андреа уступила инстинктам. В тот день у нее сильно разболелась голова и пришлось пропустить школу. Даже это, по словам матери, было грехом: "у девочки в твоем возрасте не должно быть никаких головных болей". Но после полудня мать ушла убирать церковь, и Андреа осталась одна в своей постели. При свете дня все оказалось проще, чем в темноте, прятавшей тысячи тайных глаз. Она решительным движением задрала ночную рубашку. Не твое собачье дело, мамочка, чем я тут занимаюсь сама с собой. Если Бог захочет наказать меня, пусть наказывает. А отец Флаэрти…