Погребённый великан

— Я запретил жене навестить могилу сына. Это было жестоко. Она хотела, чтобы мы вместе сходили туда, где он похоронен, но я отказался. Прошло уже много лет, и только несколько дней назад мы всё же отправились на поиски этого места, но к тому времени хмарь драконихи затуманила нам остатки разума, и мы уже сами не знали, что ищем.

— Так вот в чём дело. Этим ваша жена со мной не поделилась. Значит, это вы помешали ей навестить сыновнюю могилу.

— Я поступил жестоко, сэр. Это было предательство пострашнее, чем мимолётная измена, ведь жена и рога-то мне наставляла всего пару месяцев.

— Чего же ради, сэр, вы не позволили ни жене, ни себе самому оплакать сына над его могилой?

— Чего ради? Да ни ради чего. Просто взыграли глупость и гордость. И что ещё там прячется в глубине мужских душ. Возможно, сэр, мне хотелось наказать жену. На словах и на деле я как бы простил, но все эти годы у меня в сердце оставался уголок, где притаилась жажда мести. Я поступил с нею мелочно и постыдно, и с сыном тоже.

— Благодарю, что доверились мне, друг мой. Возможно, это и к лучшему. Потому что, хоть наш разговор к долгу моему отношения не имеет, и сейчас мы просто два товарища, коротающие день за болтовнёй, признаюсь, меня терзало какое-то смутное беспокойство, чувство, что я ещё не всё услышал. Теперь же я со спокойной совестью могу вас перевезти. Но скажите, друг мой, что заставило вас изменить своему решению, в котором вы много лет были тверды, и всё же отправиться в путь? Чьи-то слова? Или внутренняя перемена, непостижимая, как прилив или небо над головой?

— Мне и самому хотелось бы знать. Думаю, что перемена эта произошла не из-за чего-то одного, просто прожитые вместе годы постепенно вновь растопили мне сердце. Вот и всё. Рана заживала медленно, но в конце концов зажила. Потому что недавно выдалось утро, когда рассвет принёс первые приметы весны, и я смотрел на жену, ещё спавшую, хотя в комнату уже светило солнце. И я понял, что горечи во мне больше нет. Тогда-то мы и отправились в путь, и вот теперь жена вспомнила, что сын переправился на остров прежде нас, а значит, он погребён там в лесу или где-нибудь на тихом берегу. Лодочник, я был с вами честен, и, надеюсь, это не заставит вас усомниться в вашем прежнем о нас впечатлении. Ибо полагаю, что иной, услышав мои слова, решил бы, что наша любовь ущербна и порчена. Но Господу известно, как медленно к нам, старикам, возвращалась эта любовь, и он понимает, что без чёрных сумерек для нас не наступил бы рассвет.

— Не беспокойтесь, друг мой. То, что вы мне рассказали, всего лишь вторит тому, что я увидел, когда вы с женой приехали сюда в грозу на том усталом скакуне. Ладно, сэр, довольно разговоров, а то, не ровён час, снова начнётся гроза. Давайте поспешим к вашей супруге и перенесём её в лодку.

Женщина спит, прислонившись к скале, на лице у неё застыло довольное выражение, а рядом дымится костёр.

— На этот раз я сам её понесу. Силы ко мне вернулись.

Мне согласиться? Мою задачу это не облегчит.

— Друг мой, идти по этой гальке очень трудно. Стоит ли рисковать своей ношей, если вы споткнётесь? Я давно привычен к такой работе, потому что супруга ваша будет не первой, кому понадобилась помощь, чтобы добраться до лодки. Вы сможете идти рядом и разговаривать с ней на ходу. Пусть будет так, как тогда, когда она несла яйца, а вы волновались, шагая подле.

На его лицо возвращается страх. Но он тихо отвечает:

— Хорошо, лодочник. Пусть будет по-вашему.

Он идёт рядом со мной, бормоча ей слова ободрения. Может быть, я шагаю слишком быстро? Потому что теперь он отстал, и, когда я заношу её в море, его рука в отчаянии цепляется мне за спину. Но мешкать нельзя, потому что мне нужно нащупать ногами причал, который прячется под холодной водной поверхностью. Я ступаю на камни, набегающие волны вновь откатываются назад, и я вхожу в лодку, почти не наклонившись, несмотря на свою ношу. Покрывала на корме намокли под дождём. Я ногой отворачиваю те, что лежат сверху и пропитались водой, и осторожно кладу женщину на оставшиеся. Теперь она сидит, почти касаясь головой кромки борта, а я ищу короб с сухими одеялами, чтобы укрыть её от морского ветра.

Укутывая её, я чувствую, как старик залезает в лодку и его шаги раскачивают дно.

— Друг мой, — говорю я, — вы же видите, что море всё больше волнуется. А судёнышко у меня маленькое. Я не посмею взять в него больше одного пассажира.

Теперь мне хорошо виден пылающий в нём костёр, потому что сквозь его глаза прорывается пламя.

— Я думал, лодочник, что мы с вами друг друга поняли и мы с женой переплывём на остров неразлучно. Разве не повторили вы это несколько раз и не для этого задавали вопросы?