Погребённый великан

— Только глупый пастух, заслышав хруст веток или увидев в темноте чёрный силуэт, подумает, что это товарищ, пришёл его подменить. Мы — осторожный народ, и, кроме того, сэр, я только что своими глазами видел у вас в сарае некое устройство.

— Вот как. Я не сомневался, что рано или поздно вы на него наткнётесь. И что же вы думаете о своём открытии?

— Оно пробуждает во мне гнев.

— Пробуждает гнев? — резко повторил отец Джонас с усилием, словно сам внезапно разгневавшись. — И почему же?

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, сэр. Подозреваю, что у здешних монахов в обычае по очереди залезать в клетку и подставлять тела диким птицам, надеясь таким способом искупить преступления, когда-то совершённые в этих краях и до сих пор остающиеся безнаказанными. Именно так были получены ужасные раны, на которые сейчас смотрят мои глаза, и, как я понимаю, их богоугодность облегчает ваши страдания. Однако осмелюсь признаться, что раны эти не вызывают у меня сострадания. Как вы можете выдавать замалчивание подлейших преступлений за раскаяние? Разве вашего христианского бога так легко подкупить добровольно причинённой себе болью и несколькими молитвами? Неужели ему так мало дела до попранной справедливости?

— Наш бог — это бог милосердия, пастух, и вам как язычнику наверняка трудно это постичь. Нет никакого юродства в том, чтобы искать прощения у такого бога, и не важно, насколько велико было преступление. Милосердие нашего бога безгранично.

— Какая польза от бога, чьё милосердие безгранично? Вы глумитесь надо мной за то, что я язычник, но боги моих предков устанавливают ясные правила и жестоко наказывают, когда мы нарушаем закон. Ваш милосердный христианский бог позволяет людям насыщать свою алчность, страсть к завоеваниям и кровожадность, зная, что прощение и благословение обойдутся всего в пару молитв и толику раскаяния.

— Ваша правда, пастух, что здесь, в монастыре, есть те, кто до сих пор верит в подобные вещи. Но позвольте предположить, что вы, Ниниан и я давно уже избавились от подобных иллюзий и что мы в этом не одиноки. Мы знаем, что нельзя злоупотреблять милосердием божьим, однако многие из моих братьев, включая аббата, пока не желают это признать. Они до сих пор считают, что достаточно клетки и бесконечных молитв. Но эти чёрные вороны — знак гнева Господня. Они никогда раньше не прилетали. Даже прошлой зимой, когда самые сильные из нас рыдали от ветра, птицы вели себя как озорные дети, и страдания, причиняемые их клювами, были ничтожны. Чтобы держать их на расстоянии, хватало звона цепей или окрика. Но теперь им на смену прилетает другая порода, крупнее, наглее и с яростью в глазах. Они беспрепятственно рвут нас на части, сколько бы мы ни отбивались и ни кричали. За несколько месяцев мы потеряли трёх дорогих друзей, и ещё многие страдают от глубоких ран. Нет сомнений, что это знак.

Вистан смягчился, но продолжал загораживать мальчика.

— Вы хотите сказать, что в этом монастыре у меня есть друзья?

— В этой келье — да. За её пределами мы всё ещё разобщены и в эту самую минуту страстно спорим о том, как нам быть дальше. Аббат настаивает, чтобы мы оставили всё как есть. Но есть и другие, которые считают, что пора остановиться. Что в конце этого пути нам не будет прощения. Что мы должны открыть то, что скрыто, и посмотреть в лицо прошлому. Но боюсь, эти голоса немногочисленны и не одержат победу. Пастух, так вы позволите мне осмотреть рану мальчика?

Ещё с минуту Вистан не двигался. Потом отступил, дав Эдвину знак выйти вперёд. Молчаливый монах тут же помог отцу Джонасу принять сидячее положение — оба монаха вдруг чрезвычайно оживились — и, схватив с изголовья подсвечник, подтянул Эдвина поближе, нетерпеливо задрав мальчику рубашку, чтобы отец Джонас мог увидеть то, что хотел. Потом — всем показалось, что это длилось очень долго, — оба монаха принялись рассматривать его рану — Ниниан направлял свет то в одну сторону, то в другую, — словно это был омут, в котором скрывался крошечный мир. Наконец монахи торжествующе, как показалось Акселю, переглянулись, но тут отец Джонас в изнеможении упал обратно на подушки с таким выражением лица, как будто он с чем-то смирился или, скорее, что-то его опечалило. Когда Ниниан торопливо отставил свечу, чтобы ему помочь, Эдвин скользнул обратно в тень и встал рядом с Вистаном.

— Отец Джонас, — обратилась к монаху Беатриса, — теперь, когда вы осмотрели рану мальчика, скажите же нам, что она чистая и заживёт сама.

Глаза отца Джонаса были закрыты, и он по-прежнему тяжело дышал, но ответил спокойным голосом:

— Полагаю, заживёт, если её как следует обрабатывать. Отец Ниниан приготовит ему мазь в дорогу.

— Отче, — продолжала Беатриса, — я не способна понять всего, о чём вы говорили с мастером Вистаном. Но меня это очень интересует.

— Неужели, госпожа? — Отец Джонас, всё ещё переводя дыхание, открыл глаза и посмотрел на неё.