Погружение

Владимир Гоник Погружение

Женщина проворно выскочила из такси, захлопнула дверь и, стуча каблуками, резво пробежала по асфальту – словно из пулемета прострочила: звонкая очередь изрешетила сухую морозную тишину.

Машина продолжала стоять, точно шофер раздумывал, минуту спустя сонливо, нехотя как-то открылась другая дверь, и, как куль, как туго набитый мешок, на снег выпал капитан первого ранга. Такси решительно тронулось с места и, набрав скорость, укатило второпях без всякой надежды на возвращение.

Капитан полежал, как бы собираясь с мыслями, поднялся с трудом и медленно, задумчиво побрел, шатаясь, вслед за упорхнувшей подругой.

Он был похож на идущего в гору альпиниста, который испытывает кислородное голодание: тяжело дышал, часто останавливался и отдыхал, наклонив голову, будто осмысливал пройденный путь, потом вновь продолжал восхождение.

Было Крещенье, трескучий мороз. Уже почти полгода я практиковал в той местности врачом. Это был закрытый военный санаторий, куда после института меня определили подневольно на три года; едва я приехал, с меня тотчас взяли клятву, вернее, я дал обет блюсти тайну, скрепил обещанье подписью.

Много лет я верно хранил тайну, стерег исправно до той поры, пока страна, которой я присягал, не пошла прахом. И теперь я свободен свободен! – теперь я волен в своих поступках и словах. А потому – вот вам все без утайки, как на духу, – военная тайна, большой секрет.

Санаторий располагался в древнем монастыре на вершине холма, который огибала холодная чистая речка Разводня, впадающая в Москву-реку. О любую пору монастырь выглядел привлекательно: летом – среди густой зелени, зимой – на заснеженных холмах…

Монастырь был похож на картинку из детской книжки: высокие стены, терема, крутые кровли, башни с бойницами, толчея шпилей и куполов, поднимающихся над деревьями, среди которых преобладали могучие старые вязы и раскидистые корявые липы; в пору цветения душистый медовый запах пропитывал все вокруг, умиротворяя пчел и людей. Благословен липовый цвет, дарующий нам покой!

Поначалу приезд капитана не сулил никому особых хлопот – ни НАТО, ни Варшавскому пакту. По правде сказать, кроме дежурного персонала капитана никто не заметил: в приемном отделении он предъявил путевку, оформил документы и по распорядку дня отправился в столовую, где получил причитающийся ему завтрак. В назначенное время он пришел ко мне, своему лечащему врачу, и доложил по форме, стоя у порога, о том, что прибыл в очередной отпуск для прохождения курса лечения.

Честно говоря, нужды в лечении не было, но – положено, положено, положено! – по заведенному свыше порядку, которому мы оба безропотно подчинялись, он и я. Раз и навсегда летному и подводному составам было определено лечиться каждый год в санатории, приказы, как водится, не обсуждают, в этом и состоит высший смысл субординации. И потому у капитана не было выбора: хочешь-не хочешь – лечись!

Когда я увидел его черную флотскую форму и обветренное лицо, в кабинете вдруг отчетливо запахло морем, пол качнулся, как палуба, и меня потянуло внезапно куда-то – прочь от надоевшей сухопутной жизни.

Круглый год окрестности Звенигорода одаряют человека немыслимой красотой. Тихая Москва-река кружит неспешно среди лугов и лесов, в воде отражается местное небо и обрывистые прибрежные холмы, на которых растут высокие корабельные сосны; когда задувает ветер, сосны гибко раскачиваются, исходят скрипом и стонами, и шум ветра катится по вершинам, словно гул поезда, бегущего вдаль.

В санаторий капитан ехал за тридевять земель: из военного городка на Кольском полуострове. Кто бывал, тот знает, что такое гарнизонная жизнь на севере. Куда ни глянь, повсюду голые мрачные сопки, унылые одинаковые дома, раскиданные по склонам на каменистых пустырях. Изо дня в день дует сильный порывистый ветер, к морю сбегают безлюдные ухабистые улочки, плотная лежалая темень тяжким гнетом давит городок с осени до весны. Снег и ночь, однако, скрывают истинную причину одичания. На исходе полярной ночи, едва во мгле проклюнется солнце и забрезжит за сопками свет, откроется несусветная грязь, горы хлама, разбитые дороги, пятна сырости и потеки на стенах, угольный шлак и копоть котельных, лужи мазута, свалки на задворках, скопления металлических бочек, тошнотворные помойки – на свету становится явной мерзость запустения, и повсюду, куда падает взгляд, сквозит внятная обреченность.

Отметим, что в стороне, а тем более поодаль от людей и жилищ, север производит сильное впечатление: полярная тундра, береговые утесы, море дикая красота, величие, гордый вид, но чем ближе к местам обитания, тем отчетливей тлен и вырождение.

В северных гарнизонах смертная тоска, как ржавчина, точит сердце, редкий человек не впадет в уныние за долгую полярную ночь. И понятно, что означает для обитателя гарнизона отпуск и путешествие в южном направлении.