Пояс Богородицы

— Лексеич! Отдыхаешь? Ну, я вижу, ты славно поработал — весь в кровище! И мы тоже на славу трудимся — ты не думай! Тут столько добра — золото камни — я такого в жизни не видал — к вечеру все соберем — думаю, твоя доля с одного этого дня будет больше, чем со всего Ливонского похода!

Он уже хотел бежать, потом вернулся и подмигнул:

— А ты чего сидишь? Заходи скорей, а то никого не останется, — приказано живых не оставлять. А это — гарем самого Ахмата — иди скорей, может, еще успеешь…

Теперь Филипп понял, что означал этот страшный хор женских голосов, который уменьшался на один голос с каждым вышедшим из здания воином…

Но сейчас это уже не был хор, а лишь неравномерные редкие вскрики и слабые стоны, характерные для смертельных ударов саблей в сердце.

Филипп поднялся на ноги и только тут увидел, что он действительно с ног до головы забрызган и залит кровью.

Он вошел в здание и огляделся.

В круглом, по-восточному роскошно убранном зале в причудливых позах валялись на полу тела мертвых женщин.

Наверх вела изогнутая лестница, оттуда сбежал с окровавленным ножом в руке московский воин и, вытирая нож о роскошную штору, весело сказал:

— Торопись, почти никого не осталось!

Действительно, сверху уже не доносились крики.

Филипп поднялся по лестнице и оказался в широком коридоре, по обе стороны которого находились распахнутые настежь двери.

Филипп двинулся по коридору вперед, заглядывая а эти двери.

Во всех комнатах была та же картина — мертвые, полураздетые, залитые собственной кровью женщины, в большинстве своем молодые и красивые.

Где-то впереди послышались приглушенные стоны и какая-то возня.

В последней комнате находились двое живых людей.

Московский ратник, натягивая штаны, поднялся с распластанного тела совсем молоденькой девушки с завязанным ее же шалью ртом, и девушка мгновенно сжала окровавленные, широко раздвинутые бедра.

Ратник улыбнулся и сказал:

— Хорошая ты девка, да война есть война! Не бойся, ничего не почуешь!

И, выхватив из ножен саблю, занес над головой сверху вниз, чтобы ударить в сердце.

Филипп схватил саблю прямо за лезвие, легко вырвал из рук ратника, бросил на землю, а самого воина, взяв одной рукой за ворот куртки, а другой за штаны, вышвырнул в высокое овальное окно, пробив телом тяжелые рамы и слюдяные стекла.

Девушка схватила лежащую рядом саблю и занесла, чтобы вонзить себе в грудь.

Филипп вырвал саблю у нее из рук, перерезал ею шаль, швырнул саблю в окно вслед за ее владельцем, прикрыл остатками одежды обнаженную грудь девушки и спросил:

— По-русски понимаешь?

Он спросил так, потому что, убрав с лица шаль, увидел ярко выраженные татарские черты. Девушке было не больше шестнадцати лет, и если бы страх, боль и ненависть не искажали ее лицо, оно, наверно, выглядело бы привлекательным.

— Сделай свое дело и убей меня, наконец! — закричала она, рыдая, на чисто русском языке. — Я не смогу, дальше жить!

— Почему? — спросил Филипп.

— Потому что меня обесчестил десяток грязных мужчин! Я не имею права и не хочу жить с этим!

— Нельзя обесчестить того, у кого честь в самой душе, — устало сказал Филипп. — Тебя просто лишили невинности. Но рано или поздно это и так бы случилось. А жизнь тебе дал Бог. Или Аллах. Он же ее у тебя и возьмет, когда сочтет нужным. А сейчас его воля была иной. Иначе я не вошел бы сюда. А мне Он послал через тебя надежду на спасение… Одна спасенная жизнь взамен сотен загубленных… Может, хоть эта малость когда-нибудь мне зачтется… Ты ведь татарка…

Почему так хорошо говоришь по-русски?

— У меня мать была из литовских русинок, — девушка кивнула в угол комнаты и, закрыв лицо руками, протяжно завыла.

Филипп повернул голову и увидел мертвую женщину в дальнем углу.

— Не плачь, — сказал он. — Война есть война. Хан Ахмат идет сейчас на нас. У меня там осталась жена… Ты на нее чем-то похожа…

Девушка вдруг подняла лицо и с ненавистью бросила Филиппу:

— Я проклинаю вас всех, и пусть мой отец и его воины сделают с твоей женой то, что вы сделали со мной!

— А кто твой отец?

— Хан Ахмат мой отец! Понял?! А моя мать была его любимой женой! Теперь ты должен убить меня, — зловеще прошептала она, — иначе мое проклятие обязательно исполнится…

— Я не верю ни одному твоему слову. Ты, верно, была здесь служанкой, а теперь врешь и выдумываешь, чтобы я тебя убил. Но я этого не сделаю. Как тебя зовут?

— Чулпан.

— Чулпан? Я не так хорошо знаю татарский. Это что-нибудь означает?

— Утренняя звезда.

— Утренняя звезда… Это очень красивое имя… Путеводное… Молись, пересиль свое горе, не желай зла другим, и все у тебя будет хорошо… Вот увидишь — найдется, обязательно найдется человек, для которого ты станешь утренней звездой.

В коридоре прогромыхали шаги, и в комнату заглянул тысяцкий Урусов.

— А, это ты, Бартенев, — надо проследить, чтоб наши там с татарами не передрались из-за добычи… Давай кончай ее и пошли…

— Великий князь велел оставить в живых двух людей и отправить хану, чтобы рассказали обо всем. Эта девушка и будет одной из живых!