Пояс Койпера

— Хочешь, расскажу! С некоторых пор мне начал нравиться марафонский бег. Представляешь, сорок два километра сто девяносто метров…

— Пять! Сто девяносто пять метров.

В этих «пяти» она была вся! Другая бы промолчала — какая, в сущности, разница? — но не Ню. Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире прочнее гвоздей, опять же будет чем меня распять. Вздохнул:

— Тебе видней!.. И всю эту дистанцию человек трюхает в полном одиночестве, и его дурацкая голова занята лишь тем, чтобы не склеить до финиша ласты. Из этого одиночества, как Адам из глины, мы все и сделаны, хотя у каждого из нас оно свое, индивидуальное…

Я много мог бы ей рассказать о пользе бега на длинные дистанции и много бы дал, только бы Ню рассмеялась! Весело, беззаботно. Или, так уж и быть, расплакалась — тоже что-то человеческое. Припудренный носик покраснел бы, а из умело подведенных глаз хлынули слезы. Я подполз бы к моей Нюське на коленях, обнял ее и прошептал на ушко, что еще не вечер, что впереди много хорошего, и, если не удастся быть счастливыми, можем попробовать в один день умереть…

Но укротители не плачут, они щелкают кнутом, и я пошел ва-банк:

— Может, хватит валять дурака? Иди в ванную, а я пока сбегаю вниз и отпущу машину…

Ню покачала головой с модельной стрижкой. Она и раньше так делала, и все заканчивалось к обоюдному удовольствию, но тогда в ее больших серых глазах выражение было иным. Оставалось только выдавить из себя защитную улыбочку.

— Секс без причины — признак дурачины, так, что ли?

Комментариев не последовало. Для этого у них в министерстве есть пресс-атташе по связям с отбившейся от рук общественностью. Завтра позвоню, и он мне скажет, что по этому поводу думает руководство. Но на этот раз, естественно в качестве одолжения, Ню сообщила мне свое мнение лично:

— Нет, Денников, это не поможет! Мы в очередной раз пойдем по кругу, а я устала. Выдумывать можно, а иногда даже нужно… — губки ее едва заметно дрогнули, — но только не собственную жизнь!

А что, звучит красиво, правда, отдает приговором! Как если бы высокий суд не нашел аргументов в пользу подсудимого. Пусть вопрос и не был задан, прежде чем на него ответить, я задумался. Это всегда производит на присяжных хорошее впечатление.

— Нет, госпожа судья, тут вы неправы: выдумывать не только можно, но чаще всего приходится, и именно себе, и именно свою жизнь! Природа, ваша честь, не терпит пустоты. В любом случае, пользуясь этой трибуной, я хотел бы выразить вам свою благодарность. Вы могли сказать: ничего тебя, Денников, в будущем не ждет, — а не сказали. Заметить, мол, ничего-то ты, Денников, не понял, — а удержались. И наконец, пригвоздить меня к позорному столбу: я, Денников, всегда знала, что это должно с тобой случиться! Но нет, вы были ко мне добры!..

Казалось, Ню на краткое мгновение потерялась, но тут же снова овладела собой.

— Все играешь в слова? Ну-ну! Я так никогда не говорила.

— Но думала, Нюсь, думала! Сознайся, и тебе, как уверял Достоевский, сразу станет легче!

Сказал не по злобе, а по инерции, или, что то же самое, в силу привычки. Раскопки в семейных развалинах не входили в мои планы. В музеях в основном выставлены черепки, ничего цельного откопать не удается.

Нюська поднялась на свои стройные ножки с явным намерением уйти. В чертах ее лица проступило что-то болезненное, выражение глаз стало далеким, как Гималаи, и холодными, как их заснеженные вершины.

— Боюсь, Денников, тебе с твоей извращенной фантазией уже действительно ничего не поможет! Запущенный случай. Постарайся вести себя тихо и не говорить с людьми, меньше шансов угодить в психушку.

И, переступая порог родного дома, пробормотала: лу-уз кэннон. По крайней мере, мне так показалось. Видно, занимается с преподавателем, произношение явно улучшилось. Хотел сделать ей приятное и об этом сообщить, но дверь шваркнула перед носом пистолетным выстрелом. Не успел. Может, оно и к лучшему.

Спать хотелось зверски, но заставил себя встать под душ. Настроение было ни к черту! Скажи, кто твой друг, думал я, подставляя лицо теплым струям, и тебе определят твою цену в долларах. Нюська и Фил принадлежат к сливкам общества, значит, и я чего-то в его глазах стою. Девятьсот девяносто девять россиян из тысячи наверняка мне позавидуют. Позавидовал бы, наверное, и тысячный, только по природе своей он независтлив. Тогда, спрашивается, отчего так погано на душе? Почему, просыпаясь по ночам от тоски, лежишь, недоумевая: как так опять случилось, что тебя угораздило родиться человеком?