Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Журавлев, к которому я также вечно привязан буду, был первым Университетским другом брата моего. <…> Сколько удовольствия доставляла братцу переписка с ним, и он, никогда не мог простить себе, раз заплакал, досадуя на самого себя, чистосердечно укорял себя в холодности и в дурном сердце за то что перестал писать к Журавлеву (АБТ: 254)[115].

«Идеалом в чувствительности» Андрей Иванович выбрал Павла Соковнина. Вряд ли Тургенева так взволновали дилетантские стихи Павла Михайловича («Чувствительность без утешенья, / Оплакав все мои мученья, / Спокойной пристани я жду» [ПППВ XVII: 255]). Скорее автор дневника плакал над статьей «Краса своего возраста и пола» и вспоминал описание побега Варвары Михайловны, которое он слушал 18 сентября. Павел Соковнин видел сестру на следующий день после ее ухода и при этом «плакал как женщина и очень растрогал ее своими слезами» (Серафима 1891: 845). Восхищаясь его чувствами, Андрей Иванович испытывал «сладостную мысль», что мог бы оказаться «не недостоин» ближайшего родственника Варвары Соковниной, способного воспеть ее душевную красоту.

Перечитывая запись от 4 декабря 1799 года, Тургенев не мог не обратить внимания на историю о пылком унтер-офицере и его распутной жене, которую Андрей Иванович сравнивал тогда с Елизаветой Сандуновой. Теперь, вспоминая, какое место Сандунова прежде занимала в его мыслях, Тургенев отмечает, что «очень мало об ней думает». Новые переживания вытеснили предмет былых увлечений из его сердца.

Две недели спустя Тургеневу представился случай проверить себя. Он побывал на концерте Сандуновой и вновь попал под обаяние ее дара. Свои впечатления он записал на том же развороте дневника, что и самонаблюдения, сделанные в Варварин день:

Вчера слышал, как Санд<унова> пела «Выйду ль я на реченьку…»: Как она была прелестна! как мила! Всегда, смотря на нее, я чувствую что-то и прискорбное. В это чувство вмешивается как-то мысль о ее муже и о том, что вижу и не могу насладиться и совсем ею не замечен, и то еще кажется, что она кокетствует. Но особливо к концу песни я забыл все и впивал в душу свою ея прелести. Всякий тон песни отзывается и теперь в моем сердце (271: 76).

Андрей Иванович уже не поражается непостижимости противоречия между обаянием сценического облика певицы и ее сомнительным поведением. Теперь он, с одной стороны, сетует на невозможность добиться ее благосклонности, а с другой – восхищается силой ее дарования, заставляющей на время забыть о ее характере и всецело отдаться искусству. «Загадка Сандуновой» разрешилась сама собой, а ее образ распался на две составляющие части. Елизавета Семеновна оставалась соблазнительной и желанной, но на роль Луизы и Шарлотты больше не годилась.

1800 год и тетрадь, в которой Тургенев начал свой дневник, подходили к концу. В январе Андрей Иванович завел новую. Вслед за теми же эпиграфами из Шиллера и Виланда, связывавшими ее с предыдущей, следовала первая запись, рассказывавшая еще об одном концерте, на котором Андрею Ивановичу довелось побывать 28 января. На сей раз концерт был любительским, что не уменьшило впечатления:

Вчера был в пансионе концерт и театр, играли прекрасно! Как мила была А<нна> Мих<айловна>. В ней много сходства с Санд<уновой> особливо в голосе. Тут же, видя, что я должен уступить брату своему и другим в наружности, я чувствовал в груди своей пламенное желание сделаться почему-либо примечательным. Переведу Вертера, буду кое-как марать стихи; может быть, удастся что-нибудь и изрядное. Послезавтра я у них обедаю (272: 2).