Пойдем играть к Адамсам

Пытаясь войти в девушку – Барбара, лишенная возможности говорить, лишь мотала головой: «Нет, нет, нет», – он испытал серьезные трудности. Не мог найти куда. Испытывая лишенную юмора концентрацию, если не сказать напряженность, он тяжело воспринял эту неудачу: она унижала его мужское достоинство. Тем не менее он примерно знал, где искать, поэтому засунул туда палец. После этого он попытался ввести пенис в то же самое отверстие (их было два?). Собственная реакция обескуражила его. Во-первых, было больно; во-вторых, он так возбудился, что кончил почти сразу. Что еще он помнил, так это то, что Барбара издала звук разъяренного животного, совсем не похожий на вздохи любви и удовлетворенной страсти, которые ожидал услышать Джон. После этого, даже учитывая неудовлетворительный характер совокупления, наступило сонливое, желанное блаженство. Это могло бы понравиться, при правильном подходе. В этом, собственно, и заключалась завтрашняя проблема.

Конечно же, Джон собирался сделать это снова, только лучше, если такое возможно, – во всяком случае, для себя. Никакие другие мысли – никакие соображения о действиях и реакции Барбары, ее мыслях или чувствах – даже не приходили ему в голову. Если б его спросили о ней, он бы сказал – по-мужски, – что ему наплевать.

П

ока утихал отчасти подпорченный вечер, Пол, конечно же, не подозревавший о мыслях Джона, размышлял на ту же самую тему. В отличие от Джона, он не мог свободно плавать на лодке по ручью или даже бродить по огромному участку Маквеев. Вместо этого он сидел, закрывшись в своей комнате, словно сердце, бьющееся в инертном теле дома. Но завтра – таков был договор между родителями и ребенком – его не просто снова отпустят, его выгонят на свободу, чтобы он мог бегать, играть и мучить взрослую девушку. Все это приключение было для Пола непрерывной чередой эротических рождественских праздников.

Опять же, как и у Джона, мысли у Пола носили исключительно сексуальный характер. По сравнению с другими тринадцатилетними подростками Пол был довольно искушенным в этом вопросе. В пять лет он подглядывал за голой старшей сестрой, в восемь нашел отцовские журналы, в десять воображение унесло его уже далеко за пределы того, что мог предложить мир. В двенадцать он понял, что замкнулся в себе и что его самые лучшие мечты никогда не сбудутся, поскольку «люди» не дадут этому случиться.

Опять же, как и Джон, Пол ненавидел взрослых.

Да, они подавляли тебя; да, они доминировали; да, не давали тебе веселиться; но Пол испытывал к ним более глубокую неприязнь. Потому что они были глупыми – и даже слишком. Его презрение было презрением «думающих людей» к «недалеким людям». Он презирал их, и по крайней мере в этом вопросе твердо стоял на ногах.

Взрослые были ненаблюдательны, бесчувственны, медлительны, туповаты и катастрофичны в своих действиях. Только все портили. Как они вообще могли называться людьми? Пол не чувствовал с ними никакого родства. Он разорвал с ними все связи, и этот разрыв никогда уже не починить. Он видел то, чего они не видели; радовался, когда они плакали; все понимал, когда они, напротив, пребывали в замешательстве. Единственная загвоздка заключалась в том, что они доминировали. Управляли миром.

Пол испытывал к ним не столько ненависть, сколько полное неприятие. Они не были людьми. Он признавал их существование не больше, чем признавал существование своих странных снов, когда просыпался. Он не признавал существование своих родителей (хотя, конечно же, ему приходилось признавать их власть). Он не признавал существование одноклассников, не признавал существование столь несовершенного мира. При других обстоятельствах и в другое время Пол был бы способен организовать Освенцим, инквизицию, «похищение сабинянок». Он убивал бы с радостью просто потому, что жертвы нарушали созданные им стандарты совершенства. По мнению Пола, мир, состоящий из его двойников, был бы идеальным.

Поэтому, когда он думал о Барбаре, то думал только о ее коже и о том, как лезвие его ножа входит и выходит, входит и выходит, мгновенно пуская кровь. Вот так! Он покажет им. Он представлял себе, что слышит крик, но кричали безликие «они», а не кто-то конкретно. Было здорово.

Лишь Дайане удалось избежать его одержимости. Во-первых, потому что она понимала его и рассказывала ему всякое. Во-вторых, потому что была крупнее и старше. В-третьих, потому что была некрасивой и неинтересной. И в-четвертых, потому что она была его сестрой. В этом несентиментальном списке приоритетов ее главной ценностью для него оставалась способность рассказывать истории, стимулировать.