Пойдем играть к Адамсам

– Хватит шуметь, – сказал Джон. – Давайте подождем с этим разговором, пока не зайдем в лес. На другом берегу.

– Ага. – Даже Пол понимал тактику секретности.

– Да, давайте, – прошептала Синди.

– А ты сможешь? – спросила Дайана.

– Залезай в лодку.

10

После того как дети оставили Барбару одну в домике прислуги, она принялась отчаянно бороться с удерживающими ее веревками, раскачиваясь и извиваясь на потрескавшемся линолеуме, пытаясь разглядеть, нет ли рядом чего-то полезного для побега. Оставленная без присмотра на новом месте, она почувствовала прилив надежды. Но в какой-то момент, резко перевернувшись, больно ударилась боком, и это положило конец возможности дальнейших действий. Как и предвидели члены Свободной Пятерки, о побеге не могло быть и речи. Уронив голову и уткнувшись щекой в плечо, Барбара закрыла глаза и пожалела не о том, что не смогла освободиться, а о том, что не…

Умерла.

Конечно, если б она действительно почувствовала близость смерти, то, скорее всего, отогнала бы подобные мысли. В конце концов, не так уж и сильно ей досталось. Ее пленили, связали, унизили, принудили к половому акту. Но все это было далеко не смертельно. Ее недокармливали и чрезмерно охраняли. Дети даже ударили ее несколько раз, и тем не менее для сильной, спортивной девушки все эти наказания были бы терпимы, если б были разнесены по времени. Человеческое тело – удивительный механизм, говорили ей тренеры, и это было правдой. На тренировках и соревнованиях по плаванию она периодически испытывала боль – в течение десяти секунд, тридцати, возможно, в течение минуты, – а затем ей удавалось справиться с ней и восстановиться.

Теперь о восстановлении не могло быть и речи, боль была с ней уже так долго, что это выходило за рамки разумного. Время представляло собой страшную кривую, в которой первая секунда длилась две секунды, вторая – пять, третья – пятнадцать, четвертая – тридцать и так далее. Люди, страдающие от боли, живут по другим часам, – сказала она себе. И эти часы всегда стоят.

Ее торс, руки и ноги были опутаны паутиной веревок и недоступных узлов. Пятка давила на пятку, лодыжка на лодыжку (кожа на них была в сильных синяках). Запястье давило на запястье, локоть на локоть, а плечи выгнулись дугой, как натянутый лук. Шея под весом головы согнулась, отчего нос и лоб упирались в грязный линолеум, а грудь, ребра и живот терлись о неровный пол.

Постоянство, непрерывность этой боли – напоминающей вечную мигрень – довели ее до состояния, близкого к истерике. Те самые мысли и эмоции, которые делали Барбару Барбарой, почти уже исчезли. Их заглушала единственная фраза: «Лучше умереть (чем терпеть это)».

Нет! Барбара резко подняла голову, посмотрела на раскинувшееся за окном грозовое небо – никогда еще оно не было таким свободным, буйным и прекрасным, – и глаза у нее расширились от ужаса. Она изменила самой себе. Нет!

Смерть, собственно, и была ей обещана. Они собирались что-то с ней сделать, правда, она не могла представить, что будет страдать еще сильнее. Они собирались убить ее или говорили, что собираются. Такое бывает.

У этих детей есть силы, возможности, воображение и нечто большее, чем желание, но есть ли у них?.. Барбара опустила голову, вызвав этим новую боль в другой части тела. Неужели они настолько жестоки? Жизнь была бы невозможна, если бы человек был вынужден жить в уверенности, что следующий встречный при любом удобном случае убьет его. Но разве это не так? Разве это не происходит, – задалась вопросом Барбара, – все время? Каждый день?

Я не понимаю, – сказала себе Барбара. Не могу в это поверить. Это же всего лишь невинные дети.

Но если неведение и смирение – это начало религиозности, то сейчас Барбара была более религиозна, чем когда-либо в своей прежней, детской вере. И если бессловесная нуждаемость в помощи и упование на нее – это молитва, то она молилась.

Н

икто не привык к тому, чтобы им управляли. То есть никто не привык к тому, что его жизнь проживается за него, что он дышит только тогда, когда кто-то позволяет ему дышать, двигается только тогда, когда другой человек позволяет ему двигаться, получает относительный комфорт только тогда, когда другой человек предоставляет его ему. Тем не менее сломленная Барбара настолько привыкла к этой системе, что была до абсурда благодарна Бобби, когда тот расстелил свой спальный мешок, перевернул ее на него, ослабил узы и подложил ей под голову свою ветровку. Внезапно он снова оказался рядом с ней, и она больше не была одна. Внезапно под ее телом появилось хоть что-то мягкое. Когда он накрыл ее верхней частью спального мешка, Барбара вновь обрела уединение и толику достоинства. Эта проявленная к ней доброта неожиданно ранила ее.