Пойди поставь сторожа

Протянутая Джин-Луизе рука повисла в воздухе, и Генри, уронив ее, ушел без возражений. Джин-Луиза посмотрела ему вслед.

– Ты все это знал про него?

– Разумеется.

Аттикус относился к Генри как к сыну, перенес на него всю любовь, что раньше предназначалась Джиму. Джин-Луиза внезапно осознала, что они стоят на том самом месте, где Джим умер. Аттикус заметил, как она вздрогнула.

– Не прошло, вижу?

– Не прошло.

– Пора бы уж пережить и избыть. Схоронили – и дальше пошли: надо жить.

– Не хочу про это говорить. Да и вообще мне надоело здесь торчать.

– Ну, пойдем в контору.

Отцовская контора всегда была для нее прибежищем и тихой пристанью. Джин-Луизе было там тепло и уютно, а горести, если и не улетучивались вовсе, по крайней мере, становились переносимы. Интересно, думала она, на столе те же самые выдержки из свода законов, папки и всякая канцелярская утварь, что и во времена, когда она, запыхавшись, влетала в кабинет в страстных мечтах о ванильном рожке и просила пять центов. Она и сейчас видела, как Аттикус разворачивался в своем вертящемся кресле и вытягивал ноги. Потом засовывал руку в самую глубину кармана, извлекал горсть мелочи и отбирал совсем особую монетку. Его детям всегда и всюду был вольный вход.

И сейчас Аттикус медленно уселся и развернулся к ней. Она заметила, как по его лицу скользнула и исчезла болезненная гримаса.

– Так ты все знал про Хэнка?

Знал.

– Я не понимаю мужчин.

– Ну-у, моя милая, мужья, которые обсчитывают жен, выдавая им деньги на хозяйство, и не подумают обсчитывать лавочника. Людям свойственно хранить свою порядочность в потайном ящике секретера. В каких-то делах они могут быть безупречно честны, в других – сами себя дурачат. Так что будь помягче с Хэнком: он делает большие успехи. Джек сказал мне, ты чем-то расстроена. В чем дело?

– Джек сказал тебе…

– Ну да. Звонил недавно. И среди прочего сказал, что ты вот-вот выйдешь на тропу войны, если еще не вышла. Судя по тому, что я слышал, – это произошло.

Ах вот как, значит. Кажется, пора бы привыкнуть, что близкие покидают ее один за другим. Доктор Финч был последней надеждой – теперь не стало и ее. Ну и черт бы с ними со всеми. Ладно. Она скажет Аттикусу, в чем дело. Скажет и уедет отсюда. Убеждать и доказывать ничего не будет – проверено опытом, что это бесполезно. Он всегда ее переспорит: она ни разу в жизни не выиграла у него ни единого спора. Больше можно и не пробовать.

– Да, сэр, я расстроена. И могу сказать, чем именно. Этим вашим советом граждан. Я считаю, это отвратительно, и заявляю об этом прямо.

Аттикус откинулся на спинку кресла.

– Джин-Луиза, – сказал он. – Ты ничего не читала, кроме нью-йоркских газет. Я не сомневаюсь, ты повсюду видишь только дикие угрозы и взрывы. У нас тут не Северная Алабама и не Теннесси. Мейкомбский совет состоит из наших граждан и ими же управляется. Наверняка ты лично знаешь там всех.

– Ну как же! Всех – начиная с этой твари Уиллоби.

– У каждого, кто пришел туда, могли быть свои причины. Причем разные.

Не припомню иной войны, что затевалась по такому множеству причин… Кто это сказал?

– Ну да, но сошлись все ради одного.

– Могу сказать, что туда привело меня. Федеральное правительство и Ассоциация. Скажи мне, Джин-Луиза, что ты почувствовала, узнав о решении Верховного суда?

Детский вопрос. На это она ответит.

– Я была в ярости.

Это правда. Она слышала, что оно готовится, знала, каким оно будет, считала, что оно не станет для нее потрясением, но когда купила на углу и развернула газету, пришлось зайти в первый попавшийся бар и выпить чистого бурбона.

– Почему?

– Вот, подумала я, опять нам говорят, что надлежит делать и как быть.

Аттикус усмехнулся:

– Это была непосредственная реакция. А что ты подумала, пораскинув мозгами?

– Ничего особенного я не подумала, но испугалась. Опять они норовят поставить телегу впереди лошади.

– То есть?

Он поддразнивает ее. Ладно, пусть. Сейчас оба они на твердой почве.

– Ну, пытаясь соблюсти одну поправку, они как будто вычеркивают другую. Десятую[60]. Она короткая, в ней всего одна фраза, но, кажется, едва ли не самая важная.

– Это ты своим умом дошла?

– Да, сэр, своим. Я ни бельмеса не смыслю в конституциях, но…

– Но пока мыслишь весьма конституционно. Валяй дальше.

Дальше? Что дальше? Дальше надо сказать, что я не могу смотреть ему в глаза. Ладно. Хочешь знать мои взгляды на Конституцию – изволь:

– Мне кажется, Верховный суд, пойдя навстречу реальным нуждам небольшой группы населения, совершил нечто ужасающее – такое, что всерьез навредит огромному большинству. То есть сделал все наоборот. Аттикус, я правда же не разбираюсь… Но, по-моему, между нами и каким-нибудь не в меру бойким пареньком, которому неймется, стоит только Конституция, а тут вдруг является Верховный суд и шутя-играя отменяет целую поправку. У нас вроде бы система сдержек и противовесов, но когда доходит до дела, сдержать этот самый суд нам нечем и уравновесить – тоже. Потому что – кто ж на такое отважится? О господи, я вещаю как в Актерской студии…[61]

– Что-что?