Пойди поставь сторожа

— Я дряхл и немощен, а ты сильна и воинственна… Желаешь и дальше коснеть во мраке — что же, твоя воля…

— Ага, дряхл и немощен! Вроде крокодила! — И Джин-Луиза пощупала губу.

— Хорошо, если ты не дозволяешь мне привести уместную цитату из Мельбурна, я скажу своими словами: друзья нуждаются в тебе, когда ошибаются, Джин-Луиза. Когда они правы, ты им ни к чему.

— В смысле?

— В смысле, для того, чтобы жить сейчас на Юге, требуется известная душевная зрелость. У тебя ее еще нет, но уже появился намек на ее зарождение. У тебя отсутствует то, что именуется «смиренномудрием»…

— Я-то считала, что богобоязненность — это предтеча мудрости.

— Это одно и то же. Смирение.

Они уже подъехали к дому доктора Финча, и Джин-Луиза остановила машину.

— Дядя Джек, — сказала она. — А как мне быть с Хэнком?

— Никак. Не быть с Хэнком.

— То есть сказать ему «давай останемся друзьями»?

— Угу.

— Почему?

— Потому что он не твоей породы. Люби кого хочешь, но замуж выходи за своего.

— Слушай, я не собираюсь спорить с тобой об относительных достоинствах швали…

— Речь не об этом… И вообще я устал от тебя. И мне пора ужинать.

Он слегка ущипнул ее за подбородок.

— Будьте здоровы, мисс.

— Почему ты сегодня так со мной возишься? Я ведь знаю — ты терпеть не можешь выбираться из дому.

— Потому что ты — мое дитя. И ты, и Джим — мои дети, которых у меня никогда не было. Вы оба что-то подарили мне много лет назад, и я пытаюсь отдать долг. Вы оба помогли мне…

— Да чем же?

Доктор Финч вздернул брови:

— Разве ты не знаешь? Неужели Аттикус так и не собрался поведать? И что самое поразительное — Сандра тоже… Боже, я был уверен, что весь Мейкомб знает.

— Да что? Что знает?

— Что я любил твою маму.

— Маму?

— Да. Когда Аттикус женился на ней, я как раз приехал на Рождество из Нэшвилла… Ну и влюбился без памяти. Да я и сейчас… Ты не знала?

Джин-Луиза опустила голову на рулевое колесо.

— Дядя Джек, мне так стыдно за себя… так стыдно… Орала тут как… Я просто убить себя готова.

— Я бы на твоем месте воздержался. Хватит на сегодня моральных самоубийств.

— И все это время ты…

— Ну да, деточка, выходит, что так.

— А отец знает?

— Разумеется.

— Дядя Джек, я чувствую себя таким ничтожеством…

— Ну, это в мои намерения не входило. И потом… ты ведь не одна. Ничего из ряда вон выходящего с тобой не приключилось. А теперь поезжай за Аттикусом.

— И ты вот так запросто об этом говоришь?

— Угу. Запросто. Я ведь сказал: и ты и Джим занимали особое место в моей жизни. Вы — мои дети-грезы, но, как сказал Киплинг, это уже другая история… Позвони мне завтра — и отвечу тоном замогильным[68].

Джин-Луиза не знала другого человека, который мог соединить в одной фразе три парафраза, чтоб они не потеряли смысл.

— Спасибо, дядя Джек.

— Тебе спасибо, Глазастик.

Доктор Финч вышел из машины и прихлопнул дверцу. Потом просунул голову в окно, поднял брови и продекламировал:

Я была и сумасбродкой — все бывало в жизни
длинной, —
Но сносила очень кротко приступы хандры и сплина[69]

.

Она уже отъехала и тут вдруг вспомнила. Затормозила, высунулась из окна и издали крикнула в ту сторону где стояла щуплая фигурка:

— И танцы наши были страсть невинны, а, дядя Джек?

19

Она вошла в приемную. Направилась к Генри, еще сидевшему за своим столом.

— Хэнк?

— Привет, — сказал он.

— В семь тридцать, как всегда? — спросила она.

— Да.

Они договаривались о прощальном свидании, а волна откатывала и возвращалась, и Джин-Луиза бежала ей навстречу. Генри был такая же часть ее бытия, как «Пристань Финча», как Конингемы и Старый Сарэм. Округ Мейкомб и город Мейкомб научили его такому, чего она сроду не знала и знать не могла, и тот же самый Мейкомб сделал так, что теперь она способна быть Генри только самым старым другом — и никем иным.

— Это ты, Джин-Луиза?

От голоса Аттикуса она вздрогнула.

— Я.

Отец вышел из кабинета в приемную и снял с вешалки шляпу и трость.

— Готова?

Готова. Как ты можешь спрашивать: «Готова?» Кто ты, кого я попыталась убить и в землю зарыть, а ты спрашиваешь, готова ли я? Я не могу тебя одолеть, я не могу примкнуть к тебе. Ты что, не понимаешь?

— Аттикус, — сказала она, подойдя ближе. — Мне…

— Ты, наверно, хочешь сказать, что тебе стыдно, а я вот тобой горжусь.

Она подняла глаза и увидела, что отец сияет.

— Что?

— Я сказал, что горжусь тобой.

— Я тебя не понимаю. Я не понимаю людей и, наверно, никогда не пойму.

— Ну, знаешь ли, я всегда надеялся, что моя дочь будет неуступчиво и твердо отстаивать то, что считает верным. Не дрогнет и не спасует — в первую очередь передо мной.

Джин-Луиза потерла нос:

— Я тебе наговорила всякого, обозвала…

— Всякий может обзывать меня как угодно, коль скоро это неправда. А ты и обругать-то даже не умеешь. Где ты, кстати, выкопала этих кольцехвостых тварей?

— Да здесь же, в Мейкомбе.

— Боже-боже, сколько нового ты узнала…