Поймай меня, если сможешь

В Лондоне я задержался всего на несколько дней, ощутив душевный гнет, то же беспокойство, которое донимало меня в Штатах. В Лондоне до меня дошло, что побег из США проблему отнюдь не решил, что офицеры мексиканской полиции и Скотланд-Ярда занимаются тем же делом, что и копы в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе, то бишь ловят жулье. А я был жуликом.

Отбывая в Лондон, я был на 6500 долларов богаче, а к своре ищеек, идущих по моим следам, присоединились мексиканские federales.

В свете этого откровения и небольшого состояния в наличной валюте, рассованной мной по разным местам, благоразумие диктовало мне жить как можно тише и осмотрительнее под вымышленным именем в каком-нибудь захолустном иностранном пристанище. Умом я преимущества подобного образа действий понимал, но как раз благоразумия в числе моих качеств, похоже, и не было. На самом деле я был просто не способен к здравым рассуждениям, как я теперь понимаю, мной повелевали страсти, мне неподконтрольные. Теперь я жил по принципу: за мной охотятся, охотники – полицейские, значит, полицейские негодяи. Я вынужден красть, чтобы выжить, чтобы финансировать мой нескончаемый побег от негодяев, следовательно, мои противозаконные способы изыскания средств вполне оправданны. Так что, проведя в Англии меньше недели, я одарил Пикадилли толикой своих «пикадиллей» и упорхнул в Париж в самодовольном убеждении, что прибег к мошенничеству ради самозащиты.

Психиатр взглянул бы на мои действия под другим углом. Сказал бы, что я хотел быть пойманным. Потому что теперь досье на меня начала собирать и британская полиция.

Быть может, я и в самом деле хотел, чтобы меня поймали. Быть может, я жаждал помощи, а мое подсознание подсказывало, что власти окажут мне эту помощь, но на сознательном уровне я ни о чем подобном тогда и не помышлял.

Я в полной мере осознавал, что сижу на карусели, пошедшей вразнос, готовой сорваться с круга, и слезть с нее я уже не мог, но чертовски не хотел, чтобы эту круговерть остановили копы.

Не пробыв в Париже и трех часов, я повстречал Монику Лавалье и вступил в отношения, не только расширившие мои корыстные перспективы, но и в конечном счете сгубившие мой медовый улей. Задним умом я понимаю, что должен поблагодарить Монику. Как и «Пан-Ам», хотя некоторые из руководителей компании могут с этим не согласиться.

Моника была стюардессой «Эр Франс». Я встретил ее в баре отеля «Виндзор», где она и несколько десятков других представителей летного состава «Эр Франс» устроили торжество в честь первого пилота, уходившего на пенсию. Если я и познакомился с виновником торжества, то напрочь позабыл его, потому что был буквально загипнотизирован Моникой. Она была пьянящей и искрящейся, как чудесное шампанское, поданное к столу. Меня на вечеринку пригласил первый офицер «Эр Франс», увидавший, как я в форме «Пан-Ам» регистрируюсь у стойки портье. Тут же подоспев, он увлек меня в бар, а когда представил Монике, мои искренние протесты замерли на губах.

Она была обладательницей всех чар и достоинств Розали, но без следа вериг, наложенных той на себя. Очевидно, я произвел на Монику такое же впечатление, потому что мы были неразлучны на протяжении всего моего пребывания в Париже и в мои последующие визиты. Если Моника и помышляла о том, чтобы выйти за меня замуж, то ни разу не произнесла этого вслух, зато уже через три дня после знакомства привела меня домой, чтобы представить семье. Они были восхитительными людьми, и особенно меня заинтриговал папаша Лавалье.

Он был печатником и владельцем небольшой типографии в предместьях Парижа. Меня тотчас захватила идея усовершенствовать свою аферу с липовыми чеками «Пан-Ам».

– Знаете, у меня в административном офисе «Пан-Ам» есть хорошие связи, – как бы между прочим сказал я за ланчем. – Может, мне удастся раскрутить «Пан-Ам» на размещение у вас кое-каких заказов на типографские работы.

– Да-да! – просияв, воскликнул папаша Лавалье. – Все, что будет вам угодно, мы попытаемся выполнить и будем чрезвычайно благодарны, мсье.

Быть может, я и в самом деле хотел, чтобы меня поймали.

Роль переводчика играла Моника, потому что все остальные члены семьи были в английском ни бум-бум. В тот день ее отец устроил мне экскурсию по своей типографии, которой заправлял вместе с двумя братьями Моники. У него в штате был еще один молодой человек, подобно Монике говоривший на ломаном английском, но папаша Лавалье сказал, что все печатные работы, какие мне удастся выбить для их крохотной фирмы, он будет выполнять лично вместе с сыновьями.

– Если ты хочешь печатать по-английски, мой отец и братья могут это сделать, – гордо объявила Моника. – Они лучшие печатники во Франции.