Поймай падающую звезду

Некая Косара, рыдая, объявила, что дух покойного останется жить в мастерах, которых он после себя оставил. Описывает его стать, лицо, руки, ноги, будто смертельно была влюблена в него. (Мать бы сдохла от ревности, если бы в разуме была. Может, и пощечину бы ей влепила прямо у гроба.) Величает его, но ничего придумать не может, что пересилило бы образ смерти. Некая Латинка, которая с самого начала впала в транс, объявила, что огромная утрата и большое несчастье, что такое юное дитя, совсем еще ребенок, уходит под землю. Еще сказала, что мой труп украсит кладбище, сделает его окрестности прелестными… И никто таким речам ничуть не дивится. Только Токица и Милия толкутся среди народа и смотрят, взаправду ли я умер. Токица заплакал, слишком уж он глубоко погрузился в это событие. Женщина била себя в грудь и причитала: «Где ж твои книжки, где друзья твои и учителя, боль ты моя сердечная…» Впадала в отчаянье и теряла сознание, а женские рыдания сопровождали ее, совсем как школьный хор. (Многие из них оплакивали свою судьбу, и свою, и чужую.) В голосе Велизара больше исступления, чем печали. Пауна, рыдая, рвет на себе волосы, но голос ее не попадает в тональность. Как будто она участвует в репетиции главного во всей Герцеговине отпевания. Сильней всех рыдает Митар (кто бы мог подумать, что у него такое мягкое сердце), а Пауна стала просить меня передать приветы покойникам.

— Передай привет Стояну, и скажи, что оба его птенчика живы… Скажи Стаке, что Митар так и не женился! — Некоторые слова преображаются в распахнутой глотке Госпавы и обжигают, как костры в Духов день. Никто бы не удивился, если бы вдруг грянул гром, и всё живое восстало бы против смерти. (Но нет грома!) Какая-то женщина обняла могилу своей дочери и целует холодный надгробный камень. Рвет на кусочки собственную печень. Вокруг свежего холмика собрались люди и рыдают; мужчины голосят грубо и сурово.

Ноги у меня онемели, в ледышки превратились. Чувствую, как по ним что-то ползает, наверное, жуки и черви, потому что имеют на то право.

Рядом ворона вспорхнула, ей ли ни радоваться, что все это не ее заботы!

Косара, плача, объявляет, что «покойник прекрасен как вила». Так что я впервые услышал от нее такую похвалу в свой адрес. Такие слова, видно, ей совсем не просто даются.

И вот, пока оплакивают то меня, то отца, слышится блеянье овец, которых Небойша режет для поминального ужина. Взмахивает ножом и режет им горло, просто ужас, смотреть сил нет. Откуда у него такая ловкость и стальная отвага?

Слово берет Шпиро, председатель кооператива. Смотрит куда-то поверх наших голов. Все мы сразу ниже его ростом стали. Будто он к самому Господу Богу обращается. Вертится его разжиревшая от кооперативной сметаны шея. Похвалил покойного, помянул его, после чего и говорит: «Все заблуждения сторонников Коминформбюро скроет земля сыра!» И сразу переходит к проблемам возведения запруды, ремонта школы и отвода земель под новое кладбище. Пришепетывает, слюна изо рта во все стороны летит. Совсем как на общем собрании. Заводит речь про обновление и строительство, о прокладывании нового шоссе по целине и полям. Мать каждого на уши поставит, ежели кто против слово скажет. Тут он мимоходом и отца задел, но поток речи его в сторону увел, и более отца не вспоминает. Народ притих, не знает, гадает, плакать ли дальше или нет. Закончив речь про шоссе, Шпиро умолкает. Будто ждет аплодисментов хотя бы от школьников, но нет здесь ни их, ни учителей. Помощник в спину его толкает, напоминает, что покойника зарывать пора. Но Шпиро всё свое гнет. Пошло у него, вот и не может остановиться. Помешать ему тоже ничто не может!

Кум Никодий, что меня всё локтем подталкивал, как только плакальщицы закончили вопли и причитания, подхватил меня и нацелился в могилу опускать. А как пришел в себя, как увидал, что сотворить собрался, так горько и заплакал… И только тут я понял, что жив я, и что я просто отцовская фотография для оплакиванья.

Смотрю на Методия, как он замахивается и ударяет киркой, задевая отцовский гроб. Будто колодец роет, потный от усердия. Женщины и мужчины подходят, бросают горсти земли на покойника. А кое-кто и монеты бросает мертвецу, чтобы он на том свете гульнуть мог. Кто-то спокоен, будто присутствует на священной тризне. Всяких тут много лиц и морд. Но землю размывает, и вода переносит ил (и кости человеческие) с одного места на другое. Из пекла в рай, из рая в пекло. Всех нас уравняет, и станет больше строгости и порядка.

Кладбище нас со всех сторон окружило. И только виднеется маленькая узкая калитка, во входных воротах прорезанная. Через минуту многие позабудут о том, где только что были.

Мы возвращаемся домой из гробовой пустоши, я и мама, с черными мыслями и предчувствиями. Не могу припомнить ничего, что бы отвлекло меня от отцовской фотографии. Во всем я вижу отцовское лицо.