Пойми и прости

– Ого, – сказал Джек. – Ты что, философствуешь здесь в четыре утра?

– Это не так уж и сложно, Джек Вермонтский.

– Ты ведь даже не знаешь моей фамилии, верно?

– А ты мою знаешь?

– Мэрриуэзер.

– Мимо.

– Альбекурке. Постлуэйт. Смит-Хиггинботом. Наверняка какая-нибудь двойная. Я угадал?

– Скажи мне свою, а потом я тебе скажу.

– Только давай без замашек Румпельштильцхена.

– Ты не можешь прожить и минуты, не сменив тему разговора, верно?

– Да и нет.

Он улыбнулся. У него была чертовски привлекательная улыбка.

– Давай оставим наши фамилии при себе, – сказала я. – Тогда тебе будет сложнее найти меня, когда ты безнадежно в меня влюбишься. Это будут увлекательные поиски.

– А вдруг я уже безнадежно в тебя влюблен?

– Слишком быстро. Обычно мужчине требуется полтора суток, чтобы понять, что он готов умереть за меня.

– Хезер Постлуэйт, точно.

– Кажется, ты меня куда-то вел?

– Ты все усложняешь. Джек и Хезер или Хезер и Джек? Какой вариант звучит более естественно?

– Хезер и Джек.

– Ты ведь сказала наугад.

– «Джек и Хезер» звучит как название магазина свечей.

– А что не так с магазином свечей? «Джек и Хезер» звучит эвфонично, и ты это знаешь.

– Эвфонично? Решил использовать латинское слово, изо всех сил пытаясь соответствовать более умному собеседнику?

Мы замедлили шаг. Прежде чем Джек ответил, я учуяла новый аромат. Он не был похож на запах каналов и круассанов, но это было что-то знакомое и приятное, что-то, что я точно знала, но не могла вспомнить. Джек улыбнулся, и я попыталась понять, в чем дело.

– Пойдем, – сказал он, и я пошла.

12

На здании висела вывеска: «Nieuwe Kalfjeslaan 25, 1182 AA Amstelveen». Запах исходил откуда-то из-за широкой, полукруглой, тяжелой черной двери с такими же тяжелыми металлическими деталями. Я ничего не понимала, а Джек улыбнулся и потянул ручку двери на себя. Скрипучие петли завизжали, словно в фильме о Франкенштейне. Джек приложил палец к губам и улыбнулся.

Я хотела сказать, что он уже шумит и, наверное, разбудил кого-нибудь, но он проскользнул внутрь, прежде чем я успела открыть рот. Я осмотрелась, пытаясь понять, куда же мы все-таки пришли, но затем мысленно пожала плечами и все же последовала за ним. Тем более что у него был пакет, полный еды.

Поняв, где мы находимся, я широко улыбнулась.

Это был манеж. De Amsterdamse Manege. До чего же красивое место. Несмотря на возраст помещения, о нем тщательно заботились: стены были покрыты белой штукатуркой, а пол покрывали галька и сосновая стружка. На стенах висела дюжина эмблем и гербов. А по периметру подворья отдыхали лошади в старинных стойлах. Они мирно и сонно свесили головы над дверями, словно крючки для одежды у камина. Джек взял меня за руку и повел к первому стойлу.

– Эту лошадь зовут Яблочко, – сказал он, прочитав табличку на голландском.

– Привет, Яблочко, – сказала я.

Я погладила ее гриву и щеку. Эта лошадь была прекрасна, не как те, загнанные и хромые, которых можно увидеть на американских манежах, и я медленно обхватила ее руками. От нее пахло всем добрым и светлым.

– Мой дедушка приходил сюда после войны, – прошептал Джек с немного влажными глазами, поглаживая Яблочко одной рукой. – Он писал об этом месте, но я не был уверен, что оно сохранилось. Он говорил, что лошади давали ему надежду после всего, что ему пришлось увидеть на войне. Он всегда уделял особое внимание животным и детям. Этому месту он присудил три звезды. Это его высшая оценка.

– Как ты узнал, что это именно здесь?

– Никак, честно. Он просто писал об этом месте в своем дневнике. Я сотни раз перечитывал его записи, но сомневался, что лошади по-прежнему здесь. В смысле, конюшня. Я знал примерный район города, и Раф сказал мне, что слышал что-то о манеже здесь. Та женщина из пекарни дала мне последнее направление, и вот мы здесь.

– В детстве я немного ездила верхом.

– Я рад, что тебе нравятся лошади, – сказал он.

– Я люблю животных, – сказала я и подошла ко второму стойлу. – Всегда любила. Как эту зовут?

– Сигнет, думаю. Это значит Лебеденок.

Я достала телефон, чтобы сфотографировать лошадь, но Джек остановил меня.

– Не могла бы ты не фотографировать? – спросил он.

Я опустила телефон.

– Почему нет?

Он медленно опустил руку на нос Сигнет. Его голос был серьезным, но мягким.

– Я не хочу обесценивать этот момент, – сказал он. – Или превращать его в обычное фото. Я просто хочу быть здесь с лошадьми, вот и все. И с тобой. Ненавижу, когда люди фотографируют все на свете. Это значит, что то, что происходит сейчас, больше никогда не повторится, словно сделать фото – единственное, что мы можем. Выставить их в Facebook. Но из-за этого мы забываем о своих чувствах в этот момент. Во всяком случае, это лишь мое мнение.

– Ты хоть что-нибудь фотографируешь?

Он пожал плечами, покачал головой.

– Я хочу запомнить этот момент рядом с тобой, – сказал он. – Хочу помнить Сигнет, запах кофе, навоза и лошадей. Я хочу думать о том, как дедушка был здесь, о радости и облегчении, которые ему приносили лошади. Я не знаю. Может, это немного глупо.