Поиск-88: Приключения. Фантастика

Хотите отходную молитву? П-жалста! Согрешит напоследок — все равно помирает нехристем. И облаял окружающее и присутствующих, обращаясь все-таки по старшинству — к коммодору, так вычурно и многоэтажно, что старый боцман Шарыгин, учивший некогда салажонка Володьку матросскому уму-разуму, наверное, трижды перевернулся в гробу и одобрительно крякнул: «Так их, Адес-са-мама, синий океан! Отведи душу, моряк, не дай скиснуть крови, хлещи их, паря, солью в пресные уши!» Спину расправил и плечи развернул Владимир Алексеевич (не мог назвать себя в эту минуту ни Володькой, ни Арлекином!), уперся пятками в ватервейс, застыл, коренастый и полосатый, не пряча улыбки-усмешки на багровом лице.

Майор читал приговор.

Прости, Красотуля. И прощай. Горько... Хоть бы одно родное лицо, хоть бы просто  л и ц о  с каплей понимания и сочувствия. Правда, появилось на  э т и х  что-то новое, как обложил их добротным многоэтажьем. Запереглядывались флотские сэры, качнулись кой-где матросики. А кое-где и зашептались, море-океан!..

Взгляд, миновав офицеров, скользнул по матросским лицам и вдруг уперся в синюю бабочку на щеке. Роберт Скотт! К-как раньше не углядел тебя? Как же?!

Взгляды их сошлись — склеились. Ну-ну, давай хоть ты, браток, давай хоть ты, меченый, хоть ты давай, кость морская, ну — подмигни, ну хоть кивни напоследок! Неужели я так страшен, что не признаешь?

Стоял шотландец. Смотрел тяжело, пристально.

И вдруг...

Что толкнуло на поступок, который был неожиданным даже для него самого? Неожиданным, непроизвольным, импульсивным, как говорится. Кто объяснит, кто расскажет, что движет человеком, когда  н е т  выбора, когда лоб в лоб, один на один стоит он с собственной смертью и вдруг мелькнет в готовой обрушиться тьме слабенький лучик участия?

Не мог этого — потом, конечно, потом! — объяснить и Владимир Алексеевич. Увидел  л и ц о — проняло и зацепило. Надежда? Э-э... Всего лишь булавочная головка, готовая — а вдруг? — вспыхнуть ярче звезды! Возможно, это не так, возможно, только померещилось.

Но... Шагнул от борта. Сделал всего лишь шаг, не ведая, что смерть уже начала отступать. Шагнул и запел, хрипло затянул их — ИХ! — тоскливую песню, их гимн, их реквием, их молитву, бог весть что, рожденное войной, кровью, вонью горящей плоти в пылающих недрах кораблей, рожденное Атлантикой, черным полярным небом, арктическими всполохами над одинокой шлюпкой, белой смертью у ледяных припаев, всей болью, переложенной на слова безвестным матросским сердцем:

...В Шотландии милой, близ лондонских доков,
У скал Корнуэлла, в ирландских холмах,
На медные пенни зажгите по свечке:
Вам — память и слезы, а морю — наш прах...

И качнулся строй-монолит: с в о я  песня! Знакомые слова всколыхнули и прошлись волной по матросской шеренге за спинами дрогнувшего караула: с в о ю  песню может знать и петь только  с в о й! «Фендрики» оторопели, у членов трибунала вытянулись лица, даже коммодор наконец взглянул на человека, который, судя по всему, не покорился участи, отведенной ему судьбой и его, коммодора Маскема, решением. Встревожился и служака старший офицер, но по другой причине: назревает, кажется, в команде какое-то несогласие с приговором, какой-то протест. На британском корабле?! Невероятно! Немыслимо! Непредставимо!!! Что делать? Как поступить?! Не найдя ответа на лице своего командира, капитана «Абердина», стоявшего величаво-неподвижно, как бронзовый Нельсон на Трафальгарской колонне (кептен с первой минуты не одобрял затеянного судилища, но, высказавшись раз, больше не счел нужным вмешиваться в распоряжения начальника конвоя), старший офицер впился вопрошающим взором в лицо коммодора, но и на нем не прочел ответа.

Когда над палубой прозвучали слова о матросах, которым уготовлены ил да вечность, медленно, точно во сне, строй покинул шотландец. Откололась частица монолита, сцементированного жесткими параграфами устава, который держит в узде военморов, присягнувших на верность короне. Всех — от последнего юнги до первого лорда Адмиралтейства.

Два взгляда — магнит и железо. Два человека, попавшие в перекрестье множества глаз, следивших за напряженными шагами матроса.

Толстяк майор первым оценил обстановку и скомандовал караулу буднично и не слишком громко: «Заряжай!» Клацнули затворы, но шотландец уже стоял подле Арлекина. Майор поднял руку, оглянулся на коммодора, но и Роберт Скотт смотрел на Маскема. Вытянул руки по швам, казался спокойным, но голубая бабочка на щеке подрагивала крылышками.

— Это же старпом с русского танкера, сэр! — крикнул шотландец. — Он мне руку жал, звал в гости, а его — стрелять?! Помните «Заозерск»? — в отчаянии взывал Роберт Скотт. — В Акурейри он стоял рядом с «Абердином»! Ну, вспомнили?

Все слышал Владимир, но плохо соображал. И все ж таки понял, что если приговор будет — «тотчас», в глазах этих вот англичан ему суждено умереть русским моряком, а не фашистом.