Поиски

Большую часть лета я был занят составлением планов. К середине августа моя лаборатория была почти готова для начала работ. Я взял к себе Джеппа, кареглазого, со склонностью к афоризмам механика из Королевского колледжа и в качестве ассистента пригласил белокурого молодого человека с длинным лицом, по фамилии Кранч, только что закончившего свой первый год исследовательской работы в Ист-Лондонском колледже. На эту должность было очень много претендентов, хотя в то время встретить безработного научного работника было гораздо труднее, чем через несколько лет. Кое-кто из претендентов обладал большим опытом и лучшими рекомендациями, чем Кранч, но мне он показался очень способным и его выгодно отличало от других усердие. Я решил, что он при любых обстоятельствах станет ученым, в то время как остальные в любой области будут работать добросовестно, с умом и без тени страсти.

В конце июля я отправился в Лондон, чтобы проследить за подготовкой лаборатории, кроме того, я занялся подыскиванием себе квартиры и в конце концов нашел подходящую у Ланкастер-гейт. Возвращаясь летними вечерами из парка в свои светлые и незнакомые комнаты, я испытывал смешанное чувство радости и меланхолии, и мне невольно вспоминались студенческие дни; именно в таком настроении я часто бродил вечерами по Лондону. Свет фонарей расплывался в синеватом тумане, и мы с Хантом и Шериффом все ходили и разговаривали, а небо почти и не темнело до самого рассвета, мы были тогда возбуждены и не замечали грусти, разлитой в теплом воздухе. А может быть, теперь, возвращаясь домой и вспоминая те ночи, я сам окрашивал их в меланхолию, которой не было и в помине, она просто жила отныне в моем сердце, знавшем, что нет уже той дружбы и тех страстей, и тоскующем потому, что ему остались одни только ночи.

И все-таки, все-таки весь этот месяц, пока я напряженно работал, чтобы подготовить оборудование лаборатории до своего отъезда к Люти в Баварию, я радовался, что я в Лондоне. Немало месяцев я чувствовал себя каким-то отупевшим, теперь же это ощущение проходило, улетучивалось. Я был неутомим. После уединения, на которое я обрек себя, было очень радостно опять вернуться к активной деятельности. Я был полон энергии, немножко угрюм, менее уравновешен, чем раньше, но более нетерпелив и жаден к работе. Я рад был сбросить с себя оцепенение прошедшего года.

2

Я вернулся из Германии в конце сентября, и дела мои сразу пошли превосходно. Кранч в первом же семестре напал на кое-что интересное, и вкупе с моей собственной быстро продвигавшейся работой это знаменовало успешное начало деятельности нашего отдела.

Результаты давались легко, без больших усилий с моей стороны. Таким образом, у меня оставалось достаточно времени на организацию совещаний, наблюдение за работой Кранча, на разговоры о новейших достижениях в различных областях науки с моими коллегами, на разработку планов будущих работ, на встречи с людьми, которые могли оказаться полезными для осуществления этих планов. В общем я жил так, как положено жить молодому ученому.

В это состояние мне помогла войти моя дружба с Константином. Я повстречался с ним в первый год моей работы в Кембридже и, кажется, ни разу не разговаривал с ним один на один. Я помню, что он мне понравился и вызвал во мне любопытство. Он руководил несколькими незначительными студенческими работами в Лондоне, и я частенько слышал его фамилию. О нем ходило множество всевозможных слухов.

Его считали самым оригинальным, самым самобытным умом в Англии, но две или три работы, опубликованные им, представляли собой образцы кропотливой посредственности. Кто-то сказал мне, что он лучший собеседник нашего времени, с другой стороны, я видел, что он сидит на обедах, не проронив ни единого слова. Он был невероятно обаятелен, так говорили мне многие, другие же многозначительно замечали, что он преуспел бы гораздо больше в науке, если бы его интеллекту не мешал его характер.

Наконец мы встретились после заседания в Химическом обществе. Он был на год или два старше меня, высокий, с гривой рыжеватых волос и плоским, почти монгольским лицом, но голос у него был сочный и приятный, а если он смеялся, то от всей души.

Когда мы впервые оказались вдвоем, он мрачно молчал. Меня это несколько раздражало, но я подумал, что, пожалуй, под его безразличием кроется робость перед потенциальным критиком. Я мог представить себе, что недоверчивые люди принимали это за равнодушие и отходили в сторону, оскорбленные в своих лучших чувствах. Мне захотелось растопить этот лед. Мы шли по Пикадилли от Барлингтон-хауза, я старался говорить о его работе, давая ему столько благоприятных возможностей разговориться, сколько было в моих силах, и начиная злиться, что распинаюсь перед ним без всякого результата. Наконец, когда мы проходили мимо уборных в метрополитене у Площади цирка, я дошел до того, что сказал:

— Знаете, если бы нам нужно было описать нашу эпоху, мы могли бы выбрать нас с вами, проходящими вот здесь. Ученые и Уборные. И уборные более современные, чем мы сами.