Поиски счастья

Джонсон отлеживался с дочерью Кочака в своей яранге. Ройс и Устюгов отгородились от них брезентом. Чукчи в ярангу к ним не приходили: торговать нечем, а без платы, в долг, купец ничего не давал. Просить чукчи не привыкли, им легче умереть, чем унизиться.

Голод прежде всего губил животных. Они дохли. Их тушками кормили оставшихся собак.

Во многих ярангах уже потеряли счет, какой день они вываривали ремни и шкуры, грызли, рвали их зубами.

Полуголодный — у матери не хватало молока — внук Эттоя хныкал. Молчала Тауруквуна. С влажными глазами сидела мать Тымкара, седая, высохшая. Унпенер крепился, он все прислушивался к непогоде, готовый в любую минуту идти на промысел. Только он мог спасти семью от голодной смерти.

Глубокое раздумье охватывало старого Эттоя. Какую пользу приносит он своей жизнью? Только съедает лишний кусок, так нужный внуку, Тауруквуне, Унпенеру. Еще осенью хотел он отправиться «помогающим» с чернобородым. Какая беда, если б даже он там умер! Видно, все равно пришло время кончать жизнь.

«Исполню закон предков. Так поступают все сильные духом старики», — думал он. Разве не умер его отец добровольной смертью? Разве не выполнил тогда Эттой волю отца?

Снаружи, у входа в полог, грызлись последние три собаки. Потревоженный ими, Эттой поднял голову.

— Эй, сын! Уйми собак! — неожиданно потребовал он.

Унпенер высунулся из полога и послушно выполнил приказание. Собаки смолкли.

— Пусть замолчат все! — Эттой покосился на внука и невестку, которая пыталась успокоить плачущего ребенка.

Яранга стихла. Как бы прислушиваясь к порывам ветра, старик повернул голову. Глаза его были неподвижны, хмуро сомкнулись клочки седых бровей. Перед ним, как в тумане, вставал образ сына Тымкара… Но нет Тымкара, далеко Тымкар. Здесь только Унпенер.

— Послушай, сынок, что хочет сказать тебе твой отец.

Насторожились женщины. Унпенер сел напротив отца.

Не спеша Эттой срезал ножом стружку от старой, пропитанной табаком трубки, размельчил ее, положил в другую трубку и закурил.

— Долго жил я, сынок. Долго жил на свете. Сколько зим миновало — не знаю.

Хоть и не полагалось, заплакала жена старика. Потупилась невестка.

— Гаснут глаза мои, сын. Перестала согревать тело кровь.

Уже в голос зарыдала старуха, увлажнились глаза Тауруквуны, и внук снова захныкал, утирая слезы грязными кулачками.

— Вы, слабые женщины! Смолкните! — резко бросил старик. Разжег потухшую было трубку, затянулся, закашлялся.

Опять стало тихо. За промерзшей шкурой полога зевнула собака.

— Гаснут глаза, сынок. Не видят родной тундры. Перестал слышать я шорохи моря. — Эттой помолчал, глубоко вздохнул. — Зачем буду жить? — он вопрошающе оглядел свою семью.

Никто не проронил ни слова.

— Зачем буду жить? — со вздохом повторил Эттой традиционный вопрос. — Тяжело вам со мной, стариком. С запавшими глазами, с приоткрывшимся беззубым ртом, сидел он на вытертой оленьей шкуре. В глубине морщин чернела копоть очага.

— Вставай, сын! Зови народ. Пусть придут к старому в гости…

Молча поднялся Унпенер и выполз из полога.

* * *

Стояла ночь. Пурга стихала, с неба глядели холодные звезды.

Уже давно в пологе Эттоя сидели старики. Вспоминали сильных людей, молодость, прожитую жизнь. Как она все же была хороша!

Во взоре Эттоя играли огоньки молодого задора. Подтянулся он, весь уйдя в прошлое, даже о голоде позабыл.

— Да, да, конечно! — восторженно соглашался он, когда другие заводили речь о былом. — Это верно, так было…

Вряд ли догадался бы посторонний, присутствуя здесь, о предстоящем.

Старики говорили возбужденно. Отрадно им, что не перевелись еще сильные люди: чтут и выполняют закон предков.

Тесно было этой ночью в пологе Эттоя. Поджав ноги, вплотную сидели гости. Старуха разливала чай. Кто-то принес жир, другой угощал табаком, третий положил кусочек мяса. У остальных не было ничего, кроме согревающих сердце слов.

Близилась развязка. Замирало тревожно сердце хозяйки. Тауруквуна, не слыша разговора, уставилась на спящего сына. Унпенер ожидал знака.

Все жители Уэнома знали о решении Эттоя. Никто не удивился. Беседа шла совсем о другом.

— А помнишь, как ты кита убил?

— Да, да. Я помню.

— Той осенью на Вельме мы были. Ты помнишь?

— Конечно. Так было.

Все, что ни вспоминали в эту ночь, казалось таким приятным. Как, однако, быстро промчалась жизнь!

— А как кололи моржей на лежбище, ты помнишь?

Наконец старики утомились. Да и сам Эттой ослабел от голода. Дремота одолевала его.

Почувствовав, что засыпает, он вздрогнул, очнулся, оглядел гостей. Лицо уже вновь выражало только усталость. Старик тяжело вздохнул.

— Что ж, пусть так будет, — казалось, грустно произнес он.

И, обернув шею мягкой шкуркой утробной нерпы, надел на нее приготовленную сыном петлю из ремня.

Старики смолкли, повернули головы к Унпенеру. В свою очередь, тот быстро оглядел их и, увидев во всех взорах ожидание, взял конец ремня и выполз с ним из полога: такова воля родителя.

— Пусть так будет! — решительно подтвердил Эттой и закрыл глаза.

* * *

Поздно ночью, перебираясь через сугробы, старики расходились в свои шатры. Каждый из них думал о достойной жизни и смерти Эттоя.