Поиски шкуры собаки-рыбы

Когда каноэ приблизилось настолько, что мы смогли различить грубые, широкие лица, Ворон резко крикнул:

– Давайте! Цельтесь в человека на носу! – и три наших выстрела прозвучали как один.

Я не могу сказать, что именно моя пуля поразила лоцмана, но он подскочил, повернулся в воздухе и упал в море.

Сразу же полдюжины гребцов схватили ружья и дали по нам залп. Один из чинуков упал замертво, другой, прижав руку к голове, начал бегать кругами, испуская крики боли. Еще несколько чинуков побежали прочь. Тогда Ворон сделал замечательную вещь. Бросившись к ним, он запел военную песню племени черноногих сражения, и знаками призвал их быть храбрыми и защитить свою землю, и, хотя его слова были незнакомы чинукам, каким-то образом они его все же поняли и пошли с ним туда, где были все остальные.

С началом перестрелки каноэ замедлило ход, но теперь на носу стоял другой лоцман и, сделав в нас несколько безрезультатных выстрелов, команда снова взялась за весла.

– Скажите старику, пусть прикажет, чтобы стреляли только в тех двух, кто управляет каноэ, – сказал мне Ворон мне, и я повторил его слова.

– Я им уже сказал, – ответил Кент.

Едва он это произнес, как новый лоцман взмахнул руками и упал на спину среди гребцов. На мгновение гребцы замерли, но потом дали по нам залп из еще большего числа ружей, и снова несколько из наших упало на песок, а другие вознамерились отойти, но Ворон снова их вернул. Заряжая и стреляя, он криком поддерживал нас и пел военную песню черноногих; он был повсюду в каждое мгновение.

Команда снова взялась за весла, но на сей раз большое каноэ начало поворачивать не внутрь бухты, а в другую сторону. Оно заворачивало к морю. Так как оно уже прошло мимо нас в залив, а пролив был только один, оно должно было снова пройти мимо нас.

Оно вышло, против ветра и волн, почти так стремительно, как и вошло. Воодушевленные поражением их самого жестокого врага, мужчины из залива бежали до самого берега и даже забегали в воду, чтобы выпустить по врагу последние выстрелы, но каноэ было уже далеко и скоро ушло за пределы досягаемости.

Тогда, все еще с криком и пением, мы повернулись и стали высматривать Ворона, но не видели его. Но Кент, увидев нас, указал на то, что лежало у его ног. Мы сразу все поняли, побежали и опустились на колени у тела нашего друга. На его лице застыло выражение умиротворенности и даже счастья.

– Вот что хотела сказать его жена из страны теней, – сказал Питамакан; – он здесь должен был найти свою смерть.

И он затянул грустную, душераздирающую песню черноногих, которую поют мертвым; я, хоть и белый, тоже был очень печален.

Теперь женщины, дети и старики, которые сбежали в каноэ к мелкой воде, где большое каноэ не могло пройти, вернулись. Горе было большое. Жители залива потеряли в бою трех человек, один был тяжело ранен. Но и радость тоже была – впервые за много лет они прогнали страшных макахов.

Некоторые из людей скоро вернулись к работе и стали резать китовый жир. Те, кто потерял родственников, готовились забрать тела домой для похорон. Печальная работа предстояла нам с Питамаканом. С помощью друзей мы уложили тело нашего друга на дно каноэ и вернулись в лагерь. Там Кент и его добрая старая жена дали нам одеяла и старые циновки, все мы снова погрузились в каноэ и переправились к восточному берегу залива.

Там, в развилине хлопкового дерева, мы устроили платформу из жердей и надежно привязали к ней тело. Рядом мы положили ружье, лук, колчан и мешок с вещицами, которые Ворон ценил при жизни. Питамакан все это сделал. В сумерках ночь мы возвратились в лагерь, и молча сидели перед костром. Теперь, когда Ворона не стало, мы поняли, насколько он был нам близок, как был добр и нужен; в некотором смысле он был для нас и братом и отцом. Прошло много дней, прежде чем мы смирились с его смертью.

Мы сняли лагерь вскоре после того, как последний из моллюск был завялен, и отправились в дальний путь – туда, где планировали встать лагерем на зиму и ставить капканы. В течение трех дней мы поднимались по реке Уиллапа, пока не зашли далеко в горы Олимпик, и оказались в стране, изобилующей лосями, оленями, медведями, и более мелкими пушными зверями вроде бобра, выдры, пекана, куницы, и норки. Здесь мы разбили лагерь в кедровой роще и начали ставить капканы.

Это была мрачная и тоскливая зима, мы очень скучали по дому. Передвигаться было почти невозможно – густой подлесок и папоротники выше человеческого роста, постоянная сырость от моросящих дождей и буреломы перекрывали дорогу – упавшие деревья диаметром шесть-десять футов нельзя было перелезть, их приходилось обходить.

Питамакану от постоянной сырости приходилось тяжелее, чем мне. В хижине стоял постоянный запах сырости, хотя дождь и не проникал через крышу, и скоро мы возненавидели темный лес и его гнетущее безмолвие. Мы тосковали по дому и по вечерам у костра всегда вспоминали наши далекие солнечные равнины.