Пойте им тихо

Дергаясь туда и сюда, он вопил, что в любой гостинице поутру в ресторане можно глотнуть. Он, мол, проведет, и они глотнут: он куда угодно проведет и они где угодно глотнут. Когда же Якушкин выдал ему наконец свое свинцово-внятное помолчи, лысый, перестроившись, задергался в другую сторону: «Слушай, старик, слушай, моя умница, — а все же почему ты решил, что твои искрометные слова на собак не подействуют? А что, если все-таки попробовать?!» — и он спешно велел таксисту разворачиваться. Он шумел, объясняя, как проехать к оскорбленному лысеющему приятелю и почему лучше развернуть машину именно сейчас. «Помолчи же, глупый человек!» — сурово одернул Якушкин, после чего тот, завопив, снова развернул ночную машину и погнал таксиста к любой гостинице.

У «Националя», в шаге от ресторана, нервно переминаясь с ноги на ногу или же вдруг целуясь, лысый в сотый раз совал Якушкину деньги, прятал в карман и вновь совал. Ухватив за рукав, лысый поволок его в ресторан. Тут, однако, выяснилось, что старый знахарь физически сильнее: он оттолкнул и ушел.

Лысый, вскрикнув, кинулся в ресторанную утробу один, не мог иначе.

* * *

Вечером в коридоре больницы Якушкина, плутающего по этажу, окликнула медсестра; окликнув, она поманила знахаря пальцем.

Она пожаловалась, что старушки и точно после той психоэнергетической встряски (она сказала «после вашего ночного лечения») ожили и даже ползают туда-сюда по коридорам, помогая нянькам, однако лекарств старые карги не принимали и не принимают. «Почему?» — «Не хотят». Поплутав в коридоре еще, Якушкин нашел палату и толкнул дверь. На подоконнике, бросаясь в глаза, стояла его бутыль (та самая) с темной жидкостью, похожей на нефть, полнехонькая. Аккуратные маленькие пузырьки также стояли нетронутые. В палате никого.

Одна из старушек наконец появилась. Божий одуванчик, она вошла, еле переступая и седенькой головкой тряся, — взяла с тумбочки вату, взяла бинты. Она не видела Якушкина, и знахарь вогнал ее в немалый страх, встряхнув перед самым ее носом бутылью с нефтью. «А?..» — она стояла с открытым ртом, показывая беззубую розовую пасть. Знахарь же рявкнул: «Чего не пили лекарство?»

— Ой, что ты, — старушонка, испуганная, кинулась в лесть, — мы все тебя вспоминали. Какой, говорим, человек участливый…

— Лекарство, спрашиваю, почему не пили?

— А выпьем, выпьем, да что же ты такой грозный, к спеху разве лекарство-то? — Не переставая мелко трясти головой, старушка прихватила еще несколько пакетов с ватой и бинты.

Пугливая, она не поднимала на знахаря глаз. Бормотала: «У няньков-то работы невпроворот. И ленивые няньки-то тоже есть…» — она пошла из палаты, Якушкин за ней.

Они шли по коридору: высокий и рассерженный старик топал вслед за крохотной старушкой. Знахарь мрачнел: вся энергия той ночи ушла лишь на то, чтобы пробудить в старушонках полумеханическую потребность суетиться и (совсем краткое время) что-то делать. Уже через день-два они слягут. Если же он вновь оживит их, иссякнувших, и поднимет с постелей, то опять же на миг: крохотный и кое-как собранный его усилиями грамм старушечьей жизни они тут же поспешат без нужды и торопливо растратить, моя немытый пол или же скобля нескобленые окна. Они не больны, осенило знахаря, они умирают. Якушкин втиснулся, идя за старушкой следом, в угловую палату: старушонки были там все четыре, мать лысого тоже. Они хлопотали, помогая больным в трудном вечернем деле.

Палата оказалась мужская; был вечер; был час клизм. Старушонка, мать лысого, подставляла под молоденького парня судно; полупарализованный, он лежал и пыхтел, выставив свою плоть и свой срам, старушонка же, шурша сухонько словами, его уговаривала. «Тужись, миленький. Давай тужись…» — по-деревенски и ласково шуршала она. Другая старушонка была на подхвате: собирала из-под больных грязные бинты и вату, скатывая в ком.

Третья ворчала: она держала судно под крупным волосатым мужчиной. Стесняясь, мужчина побыстрее доделывал дело, — она же, его стыда никак не понимая, сетовала: «Только не спеши… Тут спешить не надо, куда гонишь?» Обходя и не без некоторой даже плавности лавируя меж кроватями, старухи двигались там и тут: палата, угловая, была самой большой, на шесть мужчин, и все шесть извергали поочередно свое дерьмо в вялые старушечьи руки. Вялые руки обмывали, обтирали, смазывая марганцовкой воспалившиеся паховые места, после чего убирали судно и прикрывали на время, — мужчины же пыхтели и мучились: стиснув зубы и скрипя, выкатывали слезу за слезой, с неудовольствием, конечно, кося глазами на Якушкина, втиснувшегося в дверь. Якушкин ушел.

В коридоре на Якушкина налетел лысый сын, уже примчавшийся: «Это почему же мама не пьет лекарство? Почему вы уходите?.. Стойте!» Знахарь спускался по лестнице; лысый бежал за ним, хватая за пиджак и за руки.