Пойте им тихо

У мужа были свои перемены и, вероятно, свой поиск: у него тоже появилась женщина, собой недурна, кандидатка в жены. Он вдруг заоглядывался, тоже находясь на распутье. Обоюдная сложность, дергая там и здесь, Лену выматывала.

Усложнил и отчетный период в НИИ; времени не хватало. Однако в компенсацию жизненного распутья и как бы на распутье этом ей помогая, природа выдала Лене лучшие, может быть, ее краски: никогда не выглядела Лена так великолепно и броско, как в те дни. Лена была озленная, нервная и красивая. Такой она и приходила (являлась) в самый разгар сборища якушкинцев, где с полчаса-час выслушивала бред отца и заодно бред их общий; из деликатности глотнув вонючую жижу, она приближалась к отцу в первую же зверобойно-поительную паузу и, взяв за руку, уводила. «Воспитывай внука. Почему это, папа, ты воспитываешь и учишь только чужих?» — вела она, выговаривая ему по дороге. Внешне на улице они были похожи на деда и внучку. Якушкинцы Лену ненавидели, она их тоже.

Воюя с порога, она волокла старика в ванную, где мыла его и приводила в божеский вид; прихватив ножницы и велев сидеть смирно, подравнивала ему бороду; старик недовольно ворчал. Крепя домашний стиль, Лена отвела в этот раз отца в комнату, где скучал Вовка: пусть общаются. Сварила кофе — села, покуривая сигаретку.

По времени тут, конечно, должен был примчаться в дом всполошенный якушкинцами Коляня — и он примчался. «Посиживаешь, да? — спросил. — Покуриваешь? Используешь гения в домашних целях?» — и вроде бы неглупый, и ведь знал, что Лене несладко, а говорил колкие эти словечки нацеленно и почти всерьез. «Да. Использую», — Леночка затянулась сигаретой. Они не первый раз так говорили.

Можно понять: у прочих людей есть деньги на няньку или же с детьми мать возится (ворчит, но ведь возится, скоты этого не ценят!), у нее же, у Лены, нет матери, а отец псих, — временами раздираемая, она каждый раз не только волнуется, но и рискует, оставляя с ним Вовку, по обрыву ходит, — неужели же Коляне непонятно, до какой последней степени ее прижало?..

— Он не псих. Он гений. И, помяни мое слово, скоро о его гении люди узнают.

— Он больной человек!

— И это правда. Одно не мешает другому… Кофе дашь?

— Пей. — Тут Леночка впадала в свирепость. — А сброд вокруг него? Это ж какие-то отребья! несчастненькие!.. Пока они болели, стонали и собачились с районными врачами, в них, я думаю, хоть что-то человеческое было. Теперь же они — нелюди…

— Но-но!

— А каков здоровяк на страже, скрестив лапы, стоит — он же просто уголовник.

— Дериглотов? — Коляня улыбался, избегая ссоры.

— Славная фамилия, а? Хорошему человеку папа с мамой такой фамилии не дадут.

Леночка ярилась все больше:

— А Инна эта?.. Так ведь и шмыгает глазками, так и высматривает. Эти святые всегда и везде нас, обыкновенных людей, ненавидят — я точно знаю…

Коляня улыбался; Коляню не проймешь.

— …Но ты же видел, Колечка, как они варят свою бурду — супчик с травками! Она моет руки перед тем, как травку порубить; моет руки перед тем, как сбросить ее в суп; моет перед тем, как взять ложку и помешать… Кормят отца варевом и счастливы, что его бредни — я ведь заметила! — сводятся к тому, чтобы жрать дешевое. Представляю, Колечка, как скоро лопнуло бы их братство, если бы папа прописал им и себе тоже ежедневно на завтрак апельсины и бананы!

Коляня спорить не желал:

— Что ты хочешь: всякое братство замешено на бедности.

— Но что происходит? Чего им не хватает?

Коляня смолчал. Допив кофе, он прошагал туда, где Якушкин общался с внуком. В последнее время старик чем-то неуловимо Коляню беспокоил (возможно, именно в эти дни дар Якушкина стал угасать) — Коляня приоткрыл дверь и смотрел.

Знахарь, здесь негромкий, бормотал. За руку увезенный, вырванный из самого взлета и пика шестичасовой говорильни, старик остановить себя не умел и по инерции бормотал теперь и бубнил внуку, ибо иных слушающих не было: «…Жить надо честно, Вова, — с детства, с самых малых лет, — главное же, уметь видеть — тогда и жизнь, Вова, это жизнь, и смерть там, за горами, будет легкой…» Якушкин сидел на полу, на сером и огромном холодного тона ковре, паласы, что ли, их называют; старик сидел, обхватив сухие колени, и бубнил — внук рядом. Пацан, забывшись, мял в руке какую-то деталь детского «Конструктора». Он слушал деда, скосив от удивления глаза и разинув рот: то-то повезло ребенку. «Как вы живете… Это я о взрослых говорю, Вова, — они, Вова, разучились любить — они…» — И тут Коляня, сдержанно, впрочем, прикрыл дверь; с него хватило.

— Ну и каково? — спросила Леночка, проходя к большому зеркалу в прихожей.

— Нормально.

Лена одевалась. Подкрасила губы. Коляня же — стоял и смотрел. Ну да, она, раздираемая временем, уезжает, а старик будет весь вечер сидеть и сторожить пацана, для того зван.

— К мужу едешь?

— Да. Веду с ним серьезный разговор. (Не с тобой.)